Земля недоступности
Шрифт:
— Ну, прощайте.
Князев перевел.
Дружно крикнули:
— Прощай!
— Никому, у кого не будет в руках красного знака ваших друзей, не давайте вашего угля. Он ваш. Тепло от него должно принадлежать вам. Когда придут за углем ваши друзья, они привезут вам в обмен такие вещи, какие я дарил. Вы будете сытно кушать и будете стрелять зверей из ружей. Старому Маньце скажите, что мой народ, про который вам рассказывал брат ваш Вылка, одной веры с вами. У нас общая вера. И мы всегда приходим к нашим братьям, как друзья. Мы никогда не отнимаем у них ничего, как хотели отнять те белые, что пришли до нас. Они хотели взять ваш уголь. Мы его не тронули. Вы видите — наши руки чисты.
Воронов
Те удовлетворенно закивали.
— Ну, прощайте.
— Прощай! — загудело веселым хором.
Воронов хотел уходить. Но в это время подъехал Маньца. Обращаясь к капитану, он загнусил:
— Ты нас обманешь, ты не убьешь тех белых духов. Я хочу видеть, как они будут умирать.
Глазки старика зло сверкали из–под нависших дряблых век. Воронов махнул на него рукой:
— Ладно, старик… Я сказал уже твоим охотникам все. Не могу же я делать тут дырки во льду, чтобы спускать в воду этих белых. Вот мы дойдем до чистой воды, где нет льда. Там я брошу их всех за борт.
— А ты не врешь? — покачал головой Маньца.
— Обещаю тебе, — серьезно сказал Воронов и пошел к кораблю.
10. ВСЕ КАК ПО ПИСАНОМУ
Хансен оглядел собеседников.
— Вы видите, господа, все как по–писаному, Я не помню, с кем именно, но я говорил еще на блаженной памяти «Графе Цеппелине» о том, что если бы с нами что–нибудь стряслось, то выручил бы нас не кто–нибудь иной, а именно большевики.
— Ничего себе выручка, — скептически заметил Билькинс.
— А мне так нравится, и даже очень — задумчиво бросил Литке.
Хансен еще раз обежал глазами всех сидящих в каюте.
— А почему не показывается Зарсен?
Билькинс недоуменно пожал плечами:
— Сидит у себя, как бирюк. Все что–то подсчитывает и чертит.
Литке смущенно кашлянул:
— Я боюсь, что здесь виноват я; по-видимому я чем–нибудь задел господина Зарсена. Он упорно избегает не только со мной разговаривать или встречаться, но даже не смотрит в мою сторону… Я вот только никак не могу припомнить, чем я его задел. У меня стала такая отвратительная память.
Литке даже потер виски пальцами и досадливо сморщил нос.
— А что касается ваших слов, Хансен, то опять–таки я должен вернуться к тому, что говорил. Ну, вот опять… Я забыл, с кем это я говорил… Нет не помню… ну, это все равно. Я считаю то, что случилось, почти в порядке вещей.
Билькинс фыркнул и передернул плечами.
— Не удивляйтесь, мистер Билькинс, тому, что я говорю, — заметил жест Билькинса Литке. — Поверьте, что я предпочел бы говорить обратное. Но я привык смотреть на факты со всех сторон. Их нужно рассматривать так, чтобы ни одна деталь не осталась в тени, и тогда для вас станет ясна самая суть, самая природа факта. Я думаю, что именно такой здоровый анализ фактов в самой природе русских. Посмотрите–ка. Вот образец ходульности: римляне когда–то говорили: de mortui ant bene aut nihil. И мы теперь, как попугаи, повторяем эту пословицу. Хотя очень часто она приносит явный вред. Да, именно вред. Когда приходится разбирать ошибки политиков, мыслителей, мы из какого–то ложного стыда отметаем в сторону здоровый анализ. А из–за этого все то, что внешне приемлемо для нас, приобретает и совершенно другую цену и другой смысл. Иногда это делается догматом только потому, что дано без нароста ошибок, которые мы отбросили все по тому же принципу: о мертвых хорошо или ничего. А вот русский народ очень давно дал другую пословицу: «Мертвые сраму не имут». Это дает им право гораздо более объективно разобрать по косточкам всякое литературное, философское и политическое наследство. Они могут говорить все, что угодно, никто их не
Литке не договорил. В дверях каюты появился буфетчик:
— Командир велел звать к обеду.
Хансен поднялся и раздельно ответил:
— Скажите командиру спасибо. Мы сейчас придем.
Он повернулся к спутникам:
— Я уже пользовался когда–то гостеприимством Советов. Могу вас заверить, что плохо мы себя здесь чувствовать не будем.
— И будем кушать «шти мит кашша», — засмеялся Литке.
— Ну, вы подождите, Литке, шутить насчет каши. Сам я, правда, не питаю пристрастия к этой «тшорная кашша», но покойник Зуль ее просто обожал. Может быть она и вам придется по вкусу, — шутливо заметил Хансен.
— Тем более, что все русское, кажется, начинает приходиться по вкусу господину майору, — подал реплику Билькинс.
— Если каша большевиков понравится мне хотя бы на одну десятую того, как нравятся некоторые большевистские мысли, то я боюсь, что не смогу от нее оторваться, — зло отозвался Литке.
— Ну, ладно, ладно, господа, давайте–ка лучше не будем задерживать хозяев. Пойдем в кают–компанию.
Хансен вышел из каюты. За ним нерешительно потянулись остальные.
11. ВАНЬЦЫН МЕДАЛЬОН
Анатоликус хлопотал. После двух недель запустения, его лазарет ожил. Но Анатоликус, приготовив ванну, напрасно уговаривал Великого спуститься в лазарет. Тот категорически отверг предложение, забившись на краю юта за бухту троса. А так как ванна стыла, фельдшер схватил в охапку бродившего по палубе Ваньцу и потащил его вниз мыться. Сначала мальчик испугался, но потом заинтересовался оборудованием лазарета. Разглядывая сверкающие хирургические инструменты и банки с разноцветными настойками, он дал себя раздеть почти без возражений. Анатоликус с торжеством стаскивал с мальчика пимы, штаны и малицу. Он пришел в искреннее удивление, увидев под замасленной грязной малицей совершенно чистое тело. При этом кожа была почти белой. Когда малица была снята, Анатоликусу бросилась в глаза тонкая золотая цепочка, обвившая худенькую шею мальчика. На груди Ваньцы висел золотой медальон. В крышке виднелось несколько дырочек от обломленной монограммы. Но следов вензеля на обтертом золоте уже не сохранилось.
Анатоликус буквально впился в этот медальон. Однако Ваньца оказал ему упорное сопротивление. Он не хотел его снимать. Только дав обещание вернуть медальон, когда мальчик вылезет из ванны, и подкрепив это обещание большим куском шоколада, фельдшер овладел драгоценностью.
12. ЭТО?..
Пока Анатоликус возился в лазарете с Ваньцей, Голицын, взявший на себя миссию уговорить Великого спуститься в каюту, с необычайным терпением пытался растолковать больному, что переход вниз не связан ни с какой опасностью. Но Великий продолжал прятаться за нагроможденные на палубе грузы. Он испуганно озирался и, в ответ на спокойные ласковые увещания машиниста, ехидно посмеивался:
— Знаю я, знаю эти ванны… ванны, ха–ха–ха!.. А потом я буду бегать по всей земле и искать свою голову. Вы думаете, что я сумасшедший. Нет, дудки, меня на этом не проведете.
Он показал язык Владимиру и приставил к носу растопыренную пятерню. Потом неожиданно веки его набухли и из глаз часто–часто закапали слезы. Больной жалобно всхлипнул:
— Ну, хорошо, послушай, я обещаю тебе никогда и никому не выдавать твоей тайны. Скажи мне только: кто я?.. Ну, прошу тебя… ради Анны, скажи мне, откуда я пришел. Ты мне скажи только одно слово, и я все вспомню, — страдальчески сказал Великий.