Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Велите воеводам собираться, к обеду отойдем.
— Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? — промолвил Юрий.
Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.
— Ну, коли просишь сам о том…
Отпустил, пошел к шатру.
Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о ее интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась
Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до ее распоряжения.
Нелегкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведет к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминет вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.
Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряженные цугом легкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооруженных слуг. Воевода раздраженно думал, что королева Бона вмешивается не в свое дело, давно пора бы унять ее, но король на это, видно, не способен.
Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Ее возок воевода приветил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы все не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:
— Ваше величество, прошу в мои сани.
Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:
— То не моя, то королевская воля.
Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:
— Неужели король боится слабой женщины?
Степанка очнулся. Перед глазами закопченная стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и темном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому черный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.
Увидев, что Степан вертит головой, мужик подморгнул ему весело, отложил сбрую.
— Ну-ткась, Петрусь, напои его, — сказала старуха.
Степан поднапряг память и припомнил все как наяву. Огневой наряд стоял на взгорке напротив Смоленских ворот. В метель, когда дозорные зазевались, из крепости вырвались конные литвины, насели на пушкарей. Те отбивались, пока не подоспела подмога. В том бою Степанку достало копье.
Петрусь сел на край полатей, приложил к Степанкиным губам корчагу. Пил Степан и слышал, как бодрящая влага разливается по телу. Потом он захотел встать, но боль в груди не дала.
Свесив ноги с полатей, Петрусь сказал:
— Теперь на поправку повернуло, а как принесли тебя к нам, думал, не жилец. Одначе матушка — знахарь отменный, выходила… Ты только, ежели литовские ратники в избу забредут, закрой очи, будто спишь.
Немного погодя Петрусь сказал:
— Наша деревня русская. Здесь места такие, хоть до самого Минска аль Киева иди, повсюду русичи живут. Дед мой Ерема еще помнил, как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял…
Поправлялся Степанка медленно. Уже и весна в полную силу вошла, на лето повернуло. Отцвели сады, и набухла на деревьях завязь. В деревне говорили, что совсем недалеко объявились дозоры московского войска и будто движутся русские полки к Смоленску.
Пусто и неуютно в хоромах псковского наместника Курбского. На господскую половину челядь заглядывает редко, семьи у князя Семена нет.
Там, в Новгороде, едва Курбский оправился от болезни, призвал его Василий и сказал: «Согнал хвори, теперь поезжай во Псков. С князем Великим в наместниках посиди…»
С той поры как прибыл Курбский в город, многое изменилось в Пскове. Вольнолюбивые бояре силой в Москву сосланы, а в их псковских хоромах ныне служилый люд великого князя Московского проживает. Особенно много оставил государь пищальников, псковичам в острастку.
Ночами неспокойно на душе у князя Семена. Временами думает он о том, что тиуны в подмосковных селах ненадежны, воруют от него, да и мужики шалят. Вон же сожгли Еремку с мельником и егерем.
А чаще темной тучей набегает мысль, что летят годы, за тридцать уже, а нет у него семьи. Таясь, любил королеву Елену, потом молодую Глинскую. Василий безжалостно отнял ее…
Иногда подумывал князь Семен: не жениться ль ему на одной из дочерей боярина Романа?
Прошлой весной приехал дворецкий Роман с семейством и другими московскими боярами в Псков. Вотчины им дали и села с деревнями, какие лучше, по выбору, неподалеку от города, боярам псковским на зависть. Псковичи на московских бояр косятся, злобствуют. Они-де у государя к сердцу ближе.
Дворецкий Роман Курбского, что ни вечер, в гости зазывал. От него и узнал князь Семен, что княжна Елена все еще проживает в великокняжеских палатах, а Михайло Глинский хоть и приехал в Москву, но забрать племянницу к себе не торопится, а государь и не настаивает.
Зимой докатилось до Пскова известие о неудачном походе государевом на Смоленск. Псковичи тоже выставляли своих ратников. Ждали их возвращения нетерпеливо. Кому суждено живу остаться?
Весна тысяча пятьсот тринадцатого лета выдалась дружная, снег сошел незаметно, а лед на реке сплыл в сутки. Князь Семен радовался, от голодной зимы люду полегчает, и дожди к урожаю.
Однажды привели сторожевые ратники к Курбскому бродячего монаха. Был он в лохмотьях, борода взлохмочена. По хоромам наместничьим прошел, от лаптей следы грязи. Монах, едва князя увидел, засипел простуженно, пальцем тычет в ратников:
— Прогони, княже, этих собак. Вова како они мне шею накостыляли, пока сюда вели. А я и сам тебя искал.
Курбский повел рукой, и ратники, стуча сапогами, покинули хоромы. Монах поднял полу тулупа, долго рылся в складках не первой свежести рясы, извлек лист пергамента, протянул: