Земля незнаемая
Шрифт:
– Государь, дозволь отбыть, - с трудом проговорил Войтех. Василий пожал плечами, сказал со смешком:
– Аль на уху не останешься, князь? Сейчас на костерке сварим, отведаешь. С дымком, вкусно. А то раков, коль ушицы не желаешь. Пальцы оближешь.
– Нездоровится мне, государь.
– Ну разве так. Не держу. Эгей, Михайло, Лизута, доставьте королевского посла в Москву, лекаря к нему привезите. Когда же князь Войтех соблаговолит в Литву отъехать, велите путь его обезопасить!
В буднях не заметили, как и осень с зимой пролетели. Наступила весна нового года. На масленой провожали зиму. Праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают. Гуляй, народ честной. И-эх!
Вассиан от всенощной в келью удалился. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, растревожило. Вспомнилось, как в отроческие годы, когда ещё сан иноческий не принимал, на масленую городки снежные строили, с девками тешились, на тройках гоняли…
Поднялся Вассиан с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, клобук нахлобучил, выбрался на улицу. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.
Вассиан брёл по Москве, месил лаптями снег. На Красной площади остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Вассиана бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник, плясун, по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.
– Бес обуял, - шепчет Вассиан и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочники на рожках наигрывают, в бубены выстукивают.
Нос к носу столкнулся с боярином Версенем. Остановились, дух перевели.
– Сатанинское представление, - пробасил Вассиан.
– Непотребство!
– Вавилон!
– поддакнул Версень.
Замолчали, глазеют по сторонам, качают головами. А вокруг веселье. Какой-то монах-бражннк, хватив лишку, рясу задрал, отбивает на потеху зевакам камаринскую, взвизгивает:
– Ах, язви их!
– И девкам подмигивает: - Разлюли малина!
Мужики смеются:
– Вот те и монах!
– Соромно, - сплюнул Версень.
– Стяжательство и плотское пресыщение суть разврат - Вассиан перекрестился.
Аграфена из толпы вывернулась. И на лице довольство, румянец во всю щёку. Версень дочь за руку, домой потащил.
– Раздайсь! Пади!
– закричали вдруг в несколько глоток. Вздрогнул Вассиан, обернулся круто. Из Спасских ворот намётом, с присвистом вынеслись верхоконные, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами люд топчут, плётками машут, баб и девок по спинам хлещут.
Под передним всадником конь белый, норовистый. Вассиан признал великого князя, а с ним Плещеева и Лизуту с гриднями из боярской дружины, ахнул.
Какой-то мужик наперерез кинулся, государева коня за уздцы перехватил. Конь на дыбы взвился, но у мужика рука крепкая. Тут Михайло Плещеев коршуном налетел, что было силы мужика перепоясал по голове плёткой. Мужик бросил повод, глаза ладонями закрыл.
С гиканьем и визгом пронеслись мимо Вассиана всадники, едва успел он в сторону отпрянуть. Скрылись. Толпа снова прихлынула. Мужик снегом кровь со лба отёр, выругался, погрозил вслед великому князю.
– Избави меня от лукавого, - вздохнул Вассиан и, приподняв полы тулупа, покинул площадь.
А у Михайлы Плещеева в хоромах дым коромыслом. Стряпухи и отроки с ног сбились. Гостей хоть и мало, но с ними сам государь. Зубоскалят, вспоминают, как люд на Красной площади распугали.
Василий грудью на стол навалился, глазищами по горнице шарит, слушает. Боярин Лизута не знает, как и угодить великому князю. Голос у оружничего сладкий, в душу лезет.
– Осударь-батюшка, а кого-то я приметил в толпе? Хи-ха!
Василий взгляд на Лизуту перевёл.
– Косой Вассиан жался. Ну ровно нищий. Хе-ха!
– Уж не его ли ты, Михайло, плёткой угостил?
– затрясся в смехе великий князь, и все грохнули.
– Еретика косого и хлестнуть бы не грех. Экий ты, Лизута, не мог мне загодя на него указать, - вторит Плещеев.
– Попы на Руси завсегда мнят свою власть выше великокняжеской. Ан нет, выше государя не летать, - снова вылил словесного елея Лизута.
Василий недовольно поморщился. Лизута оборвал речь. В горнице наступила тишина. Государь положил на стол крупные, жилистые руки. Потом вперился в Плещеева.
– Заголосил бы ты, Михайло, кочетом, - сказал и откинулся к стенке.
Плещееву дважды не повторять, мигом на лавке очутился, голову вверх задрал, руками, что крыльями, захлопал, на все хоромы закукарекал.
– Ай да Михайло, угодил!
– пристукнул Василий ладонью по столу.
– Уважил. Вижу, любишь меня.
Плещеев с лавки долой, великому князю поясной поклон отвесил.
– Верю, Михайло, верю, - похлопал его по плечу Василий.
А тот рад без меры, потешил государя. Тут же, ещё дух не перевёл, склонился чуть ли не к самому уху Василия, новое спешит выложить.
– Государь, - таинственно зашептал Плещеев.
– Курбский-князь отроковицу от тя прячет, князя Глинского племянницу. Хоть летами она ещё не выдалась, а собой хороша. Ух-ха! Видать, Курбский дожидается, Елена в сок и невеста ему.
– Князь Семён не дурак, - снова хихикнул Лизута.
У Василия брови сбежались на переносице. Сказал - отрезал: