Земля незнаемая
Шрифт:
– Ужо и поесть не даст. Сам-то небось нажрался, теперь пузо кверху.
Морозов поддакнул:
– Нерасторопный боярин и к делам посольским не радеет. Ошибся государь в Тверде.
Поворчали дьяки, а идти надобно. Пошли вслед за Сергуней. Боярин Твердя, шаги заслышав, откинул шубу, умостился, кряхтя, вытянул ноги в валенках.
Морозов с Мамыревым остановились в дверях, дожидаются.
– Явились-таки. Кабы не позвал, сами не сообразили. Помер бы, и глаз не показали, - забубнил Твердя.
Дьяки переглянулись недоумённо, однако ни слова не проронили. Боярин же своё тянет:
– Зазвал я вас по такому случаю. Занемог я и смерть боюсь на чужбине принять.
– И шмыгнул носом, себя жалеючи. Потом снова заговорил: - Посему задумал я домой, на Москву ворочаться. Один поеду. Здесь же, с крымцами, посольство править перепоручаю тебе, Василий. Как с ханом речь вести, ты ведаешь, поди, получше моего, и о чём уговор держать, ежели Менгли-Гирей ка согласие даст, ты без меня, дьяк, знаешь.
Морозов склонился, ответил:
– Государево посольство вести - честь великая…
– Во-во!
– ухватился за его слова боярин.
– Верно сказываешь, Василий. Ты дьяк знатный, у государя в почёте превеликом. Нынче пущай челядь колымагу в обратную дорогу готовит. А ты, Сергунька, со мной поедешь…
Сборы скорые. Неделя минула, как выехали из Бахчисарая. За перешейком снега начались. У колымаги колеса сняли, на полозья поставили. Радуется Сергуня, и челядь повеселела, в Москву путь держат. Боярин Твердя доволен, и месяца не пройдёт, как заявится к боярыне Степаниде. Перво-наперво в баньке душу отведёт, потом наестся щец горячих на птичьем отваре н на тёплую перину завалится.
Явился в караван-сарай мурза Исмаил. Забрёл в клетушку к дьякам. Те гостя не ждали, удивились, но виду не подали. У мурзы глазки маленькие, хитрые. Уселся на коврике, ноги подвернул калачиком, на дьяков смотрит с ухмылочкой и ни слова.
Морозов Мамыреву по плечо, приподнялся на цыпочках, шепнул:
– Принеси, авось язык развяжет, и толмача покличь.
Тот кивнул, ушёл, а Морозов напротив мурзы уселся на пол, откашлялся в кулак. Дьяка судьба разумом не обидела, и в жизни Морозов многому обучился. С посольством не единожды езживал. Доводилось побывать и у польского короля, и у казанского хана, и даже у магистра ливонского. А что до Бахчисарая, так это уж в третий раз. Обычай крымчаков дьяк хорошо изведал…
Мурза Исмаил лисий треух скинул, положил рядышком, стрижёт раскосыми глазками. Морозов тоже помалкивает, выжидает.
Вскорости воротился Мамырев с толмачом. В руке у дьяка связка куниц. Положил мурзе на колени. Тот рот раскрыл от удовольствия, языком зацокал и грязной рукой гладит мягкие шкурки, перебирает.
– Эк его… - скривился Мамырев.
Насладившись подарком, мурза поднял глаза на Морозова, залопотал по-своему.
– Исмаил сказывает, Сигизмундовы послы к хану прибыли, - еле успевает переводить толмач.
Морозов шею вытянул по-гусиному, выдохнул:
– Ну, ну?
– Ещё, - продолжает толмач, - привезли те послы дары богатые не токмо хану, но и всем его родственникам, особливо царевичу Ахмат-Гирею и Кудаяр-мурзе.
– Как оно завернулось, - протянул Морозов.
Исмаил подхватился, сунул куничек под полу широкого малахая, нахлобучил треух.
– Скажи ему, - повернулся к толмачу Морозов, - за весть спасибо. Да пусть нас не забывает, заходит в караван-сарай, а мы его отблагодарим.
Толмач перевёл. Мурза ладони к груди приложил, оскалился. Из клетушки выходил пятясь. Толмач ушёл провожать Исмаила. Мамырев проронил:
– От те и дождались…
– Не ко времени Сигизмундово посольство прибыло, хотя того ждал я, - сказал Морозов и потёр лоб.
– Боюсь, труден будет разговор с ханом. Менгли-Гирей ныне лисом вилять зачнёт, выманывать, кто боле даст, наш ли государь иль Сигизмунд.
– Надо бы ране на хана наседать, рядиться с ним. Морозов пожал плечами.
– От нас, Андрей, сие не зависело, сам ведаешь.
– Всё Твердя, - снова сказал Мамырев, - зад поднять опасался… Что, Василий, как посольство вершить станешь?
Морозов потёр лоб, ответил:
– Надобно, мыслится мне, к хану Менгли-Гирею добиваться. Во дворец идти, не затягивать. Ныне, коли с ханом о ряде не уговоримся и не склоним его на Литву выступить, так, може, хоть удастся не допустить набегов крымчаков на Русь.
Что Сергуне до боярских хором, пускай себе красуются, друг перед другом выхваляются резьбой по дереву, по камням сеченьем ажурным, искрятся разноцветьем стекольчатых оконцев. Сергуне поскорей бы до Пушкарного двора дотопать да Игнату повидать. Почитай, полтора лета не виделись…
Идёт Сергуня улицами, ахает. Срок будто и малый, а гляди, как Москва-город строится. Бона сколь церквей новых горят позлащёнными маковками, очам больно. И всё русскими умельцами сложено, а верховодит ими искусный зодчий грек именем Алевиз Фрязин.
На ходу поглазел Сергуня, как на перекрёстке двух улиц стены собора возводят, мастеровые с носилками снуют, кирпич тащат, раствор известковый. Обошёл стороной гору камня, штабель брёвен. Поодаль плотницкая бригада доски тешет, стружки из-под топоров то дождём сыплются, то лентами вьются. Пахнет смолистой сосной. Тут же поблизости костёр горит. На треноге казан подвешен, хлёбово булькает, паром исходит. Сергуня слюну сглотнул, прибавил шагу.
До Пушкарного двора добрался Сергуня в полдень. Ещё издалека потянуло едким запахом литья, глушило звоном кузниц, нудно скрипели деревянные колеса водяного молота, стучало и ухало окрест.
У ворот Сергуня остановился, ноги не несут. На сердце и радостно и тревожно. Во дворе людно, каждый своим занят. Вон у плавильных печей мастеровые возятся, на Сергуню внимания не обращают. Там среди мастеровых и Антип, и Богдан. Может, и Игнаша?
Незнакомый ратник дорогу перегородил. Сергуня бердыш рукой отвёл, промолвил: