Земля незнаемая
Шрифт:
Разговор прервал дворецкий:
– Пан Михайло, государь.
– Ох, - всплеснула Елена руками и засуетилась, собираясь уйти.
Глинский остановил её:
– Не ходи, побудь…
Великому князю сорок лет, но он ещё не грузен и подвижен. Вошёл быстро, легко. Богатая, шитая золотыми и серебряными нитями ферязь свободно обвисала на нём. Голову прикрывала соболиная шапка. Глинский и Елена склонились в поклоне.
– Прости, Михайло, - шумно заговорил Василий.
– Еду мимо, оголодал, дай, мыслю, загляну, авось у князя Глинского насытят.
– За честь спасибо, государь, - снова отвесил поклон князь Михайло.
– Пойду, велю челяди столы накрывать.
– Сходи, - добродушно согласился великий князь, - а я пока вот с княгинюшкой время скоротаю.
Глинский поспешно удалился. Василий приблизился к Елене, будто ненароком коснулся тугой груди.
– День за год кажется без тебя, Елена. Не дождусь, как и обвенчает нас митрополит Даниил.
Елена не отстранилась, спросила певуче:
– Отчего медлишь, аль не волен?
– и уставилась на Василия огромными синими глазами.
– Дай срок, свожу полки на Казань, и быть свадьбе. Воротился Глинский. Великий князь ферязь оправил, сказал:
– Я, Михайло, тебя обрадую. К вотчине твоей, что пожаловал ране, ещё сел добавляю.
Глинский руками развёл:
– Милостив ты ко мне, государь. Не ведаю, чем и отслужу тебе, в кои лета?
– Сбудется час, отслужишь. Нынче, Михайло, я на Казань собираюсь, ты о том ведаешь, до моего возврата княжну Елену не обидь, с тебя спрос. Слышь?
– Как можно, государь, - поднял брови Глинский, - одна кровь у нас с пани Геленой.
– И добро. Теперь веди в трапезную, князь Михайло.
Боярин Мамонов степенно вступил в белокаменный зал бахчисарайского дворца. На отделанном перламутром и дорогими камнями возвышении сидел, поджав ноги, Сайдат-Гирей. А ниже хана его сыновья и мурзы. Злые, не жди добра.
Боярина гордость обуяла. Эк, испугать мыслят. Шагнул на толстый цветастый ковёр без страха.
Следом за послом дворяне несли на блюдах щедрые государевы подарки.
Не дойдя до хана, Мамонов остановился, отвесил поясной поклон. Пальцами руки коснулся ковра.
– По здраву ли, великий хан Гирей? Прими поминки от великого князя Московского и государя всея Руси.
У Сайдат-Гирея судорожно дёрнулись брови, закричал визгливо. Боярин понял, ругается хан. Толмач едва переводить поспевает:
– Князь Василий не хочет жить с ханом в мире! Почему денег не прислал, послов моих на Москве не привечал? Зачем на Казань, на брата моего Сагиба войско готовит?
Мамонов поморщился. Разорался хан, запугать хочет. Ан нет, боярин даже не вздрогнул. Повернулся к толмачу, сказал внятно:
– Отчего хан бранится? Я боярин не обычный, а посол великого князя и государя. Не ханский холоп.
Толмач перевёл. Загалдели мурзы, на Мамонова пальцами тычут. А он дыхание перевёл, снова заговорил:
– Ещё велено мне государем моим, великим князем передать, Москва орде пошлины не платит, и коли пожелает хан договорную грамоту с государем иметь, так чтоб было в ней оговорено, ходить сообща на ногаев и иных недругов.
Сайдат-Гирей зубы сцепил, глаза кровяные. Поёжился Мамонов. Ну как за эти слова в яму кинут, казнят? Страх закрался. Под кафтаном, расшитым серебром, пот липкий, холодный. Боярин в душе с жизнью простился, а речь всё же до конца держит:
– Что до Сагиба, царька казанского, то он царём стал без ведома великого князя Московского. И помириться с ним государь не может, потому как Сагиб посла нашего и торговых людей казнил, чего ни в одном государстве не ведётся. Коли и рати меж государями случаются, однако ни послов, ни гостей не убивают.
Насупился хан. Смолистые брови сошлись на переносице. Сказал резко. Толмач перевёл его слова:
– Убирайся!
Не помня как, выбрался Мамонов из дворца. За воротами, миновав стражу, вздохнул, вытер рукавом лоб. Увидел, дьяк Морозов дожидается, полегчало, даже улыбнулся.
– Попервоначалу не чуял робости, а под конец страху набрался, ух ты, не доведи Бог. Не грех бы сей часец в баньку. А у них, нехристей, вишь, и попариться негде. Ну, пойдём, дьяк, чего торчать тут.
Уже в караван-сарае, закрывшись в каморе, Мамонов сказал Морозову:
– Коли б ране, за дерзость хану не сносить мне головы, а Руси ордынского набега. Ныне крымцам не до того. По всему чуется, ослабла орда, загубила её усобица.
В тысяча пятьсот двадцать третье лето весна была ранняя и тёплая. В апреле-пролётнике густо зацвели сады и вовсю, набравшись талой снеговой воды, темнела сочной зеленью рожь.
По весне вскрылись реки, двинулись на Казань конные полки воевод Воротынского да Вельского с Репней-Оболенским. А между Доном и Окой на случай, если крымцы или ногайцы на Москву пойдут, выставили в заслон князей Андрея и Дмитрия с дружинами и ещё воеводу Щеню с войском.
Накануне собрал великий князь воевод на совет. Сошлись в горнице. Отрок принёс карту, развернул пергаментный свиток на столе. Воеводы, не присаживаясь, стояли вокруг великого князя. А тот рукой по карте водит, что-то обдумывает. Потом спросил:
– Как мыслите, воеводы, Казань брать?
Князь Вельский, горячий, нетерпеливый, сказал - отрубил:
– Возьмём, государь, инако быть не может!
И прихлопнул ладонью по карте, где Казанское ханство. Князь Репня поддакнул:
– Силы у нас, государь, предостаточно. Не приступом, так измором одолеем.