Земля под ее ногами
Шрифт:
— Тебе надо переименовать это здание, — сказала она, — из уважения тебе следует назвать его в честь какого-нибудь другого гребаного бога. Может быть, Морфея, бога сновидений.
Я подыгрываю ей: как насчет Метаморфея, бога превращений. Дальше пошло-поехало. Дело дошло до Эндоморфея и Эктоморфея, богов-близнецов разных типов телосложения. Уолдорфея Асторфея [306] , бога отелей. Моторфея, бога байкеров, и Ханса Касторфея, чудесного альпиниста.
306
Игра слов: «Уолдорф-Астория» (в Нью-Йорке) — роскошный и самый знаменитый в США отель.
Ее поразил поклоняющийся смерти Мехико, и она
— По сравнению с их божествами, — говорит она, — Аполлон — это просто театр, Посейдон — приключение, а Гермес — лишь гребаный шелковый шарф [307] .
Она вдруг замолкает, глядя на меня. Вина не часто о чем-либо просит, но я вижу, что сейчас ей необходимо, чтобы я подхватил эстафетную палочку. Она не хочет, чтобы я заставлял ее смотреть правде в глаза. Молча она молит меня о сострадании, даже о милосердии.
307
Игра слов: «Гермес» — знаменитый парижский Дом моды, славится, в частности, своими шарфами и платками.
— Невероятная жестокость для богов — обычное дело, — с готовностью начинаю импровизировать я. — Насилие, убийство, страшная месть. Ты приходишь к ним с распростертыми объятиями — но тебя ждут объятия смерти. Древние боги — индуистские, скандинавские, греческие — не давали смертным никаких законов, требуя от них лишь поклонения. «Благоговение, — говорит обожествленный Геракл Филоктету в пьесе Софокла, — это то, на что очень хорошо клюют олимпийцы». На первый взгляд, это гораздо лучше, чем пришедшие им на смену ребята: никаких проповедей на горе, никаких исламских наставлений, — но берегись, это западня. Чтить богов — значит страшиться их гнева и, следовательно, постоянно стремиться умилостивить их. Природные катаклизмы — доказательство недовольства богов, потому что этот мир — наша вина. Отсюда — постоянное искупление греха. Отсюда — человеческие жертвоприношения и тому подобное.
— Вот это мне в тебе и нравится, — говорит с сарказмом Вина, пряча за этим облегчение и благодарность. — Стоит тебя завести — и потом полчаса не остановишь, а девушка за это время может немножко отвлечься и отдохнуть.
Именно в этот момент я упоминаю о землетрясениях.
Что вовсе не удивительно, учитывая, что мы находимся в знаменитой своими землетрясениями Мексике, не говоря уж о теме самого известного альбома «VTO» и недавних предупреждениях Ормуса Камы о приближающемся Апокалипсисе. Я не суеверный человек, и, надеюсь, читатель уже понял, что и не верующий. Я не думаю, что, говоря о землетрясениях, я призвал на наши головы гнев богов. Но прошу все же принять к сведению тот факт, что я говорил об этом.
К тому же, если быть более точным: не на свою голову. На Винину.
— Землетрясения, — продолжаю я, — всегда заставляли людей задабривать богов. После великого лиссабонского землетрясения 1 ноября 1755 года — катастрофы, в которой Вольтер усмотрел неопровержимый аргумент в пользу трагического видения жизни и против оптимизма Лейбница, — местные жители решили, что необходимо искупительное аутодафе. Был повешен известный философ Панглосс [308] (одобренный большинством граждан костер не хотел разгораться). Его сподвижника, герра Кандида Тундер-тен-тронка (его имя, похожее на заклинание, само по себе могло бы вызывать землетрясения там, где их никогда раньше не было), долго секли розгами по окровавленным ягодицам. Сразу после этого аутодафе произошло еще одно сильное землетрясение, мгновенно разрушившее уцелевшую в первой катастрофе часть города. В этом-то и состоит проблема с человеческими жертвоприношениями, — они как героин для богов. К этому очень легко пристраститься. И кто спасет нас от божеств с такими вредными привычками?
308
Панглосс— персонаж философской повести Вольтера «Кандид. или Оптимизм» (1759), философствующий глупец, проповедник теории оптимизма и гармонии, учитель Кандида.
— Так, значит,
— Боги, — поправляю ее я. — Монотеизм достал, как любой деспотизм. Человеческий род от природы демократичен и склонен к политеизму, за исключением той эволюционной элиты, которая окончательно избавилась от потребности в божественном. Человеку инстинктивно хочется, чтобы богов было много, потому что он — Один.
— А как же все эти истории, — говорит она повеселев. Она теперь просто валяет дурака, болтает, отвлекаясь от своих проблем. Мне снова удалось вызвать слабую улыбку на ее лице. — Как же насчет историй? — повторяет она. — Неужели такой заклятый язычник, как ты, не находит удовольствия даже в них?
— Когда мы перестаем верить в богов, мы начинаем верить в истории о них, — тут же нахожусь я. — Такой вещи, как чудеса, конечно же, не существует, но если бы они были и завтра мы проснулись бы на земле, где нет верующих — никаких истовых христиан, мусульман, индуистов, иудеев, — тогда мы сконцентрировали бы всё свое внимание на красоте этих историй, потому что они перестали бы быть опасными, они смогли бы внушить единственную веру, ведущую к правде, веру добровольную — не чуждую скептицизма веру читателя в хорошо рассказанную историю. Мифы, как ты, возможно, заметила, требуют от их сторонников такого качества, как глупость. Способности беспечно, слепо, не замечая явных ловушек, идти навстречу смертельной опасности.
(Все это, а может, и гораздо большее, я позволяю себе высказать. Давно уже я не выговаривался так исчерпывающе, так свободно. И, повторюсь, я не верю в хюбрис, преступный вызов богам, а следовательно, не верю в месть Немезиды. Но я поклялся рассказать обо всем, поэтому обязан рассказать и о том, что, перед тем как случилось то, что случилось, я позволил себе эти в глазах верующих безусловно неблагоразумные замечания.)
— Пойдем в мой номер потрахаемся, — вдруг предлагает Вина. Дурманящий аромат сомы, глоток амброзии. Конечно я за. Веди меня, моя королева. Мне приходит в голову, и уже не в первый раз, что я — смертный, молящий, скажем так, богиню о любви. Вина и Адонис, что-то в этом роде. Я вполне осознаю, что обычно после подобных встреч смертным приходится плохо.
Но и несуществующие боги тоже могут пасть.
Ее стиль в эти годы — это ультрашик конца восьмидесятых, ничего от хиппи и никакого радикализма. Настоящая кинозвезда, лишь с некоторым оттенком рок-н-ролльного безумия. Тайлер, Готье, Алайя, Леже, Вонг, но чаще всего Санто Медуса: его расшитые бисером яркие комбинезоны, невероятные розовые смокинги на голое тело, платья-кольчуги с разрезами до талии. Вина и Тина [309] , считают все, борются за корону нестареющей поп-дивы.
309
Имеется в виду Тина Тёрнер (р. 1941), американская певица и танцовщица, много снималась в кино.
Вот номер отеля. Вот женщина, которую я люблю. Это некоторые из последних моментов ее жизни на земле, на ее поверхности. Каждая глупость, которую она говорит, каждая ее шутка, каждое разбитое ею сердце — всё это вещи, с которыми я не расстанусь никогда, всегда буду держать рядом, чтобы спасти их от barranco, от бездны. Вот компакт-диск, который она слушает: «Raindogs» [310] , блюз хонки-тонк, который заново открыл и пророкотал Ли Бейби Симмз. Она начинает подпевать Симмзу, медленно, низким голосом, и у меня мурашки идут по коже. Will I see you again / on a downtown train [311] . Кажется, что стены колышутся в такт музыке.
310
«Собаки дождя» ( англ.).
311
Увижу ли я тебя снова на поезде, идущем в город ( англ.) — слова из песни Т. Уэйтса.