Земля родная
Шрифт:
«Мало я еще знаю, — начал упрекать себя Степан, — не научился по-настоящему регулировать газовый поток. А ведь в домне работает только газ».
По графику пришло время выпускать чугун. Степан бросил бумагу и зашагал к горну. Конечно, горновые могли бы и сами все сделать, они не просили его, но какой же мастер не захочет посмотреть, как идет изготовленная им продукция, да еще опытная, созданная по новой технологии! Каков чугун, много ли его натекло?..
Паровоз с грохотом подкатил ковши и нетерпеливо прогудел: «давай,
Бежит чугун, злится, простреливает воздух огненными стрелами, на концах которых вспыхивают, взрываются и мгновенно исчезают маленькие звездочки.
Стоит Степан Васильевич Задоров, любуется стремительным бегом огненного металла, и кажется ему, что чугуну действительно очень некогда, он спешит убежать отсюда в мартены, затем — на прокатные станы, чтобы преобразиться в различные швеллеры, полосы, уголки, тонкие поющие листы…
Станки, машины, машины, машины… они пашут землю и убирают хлеб, добывают нефть и роют каналы, стригут овец и доят коров… И где только не служит человеку металл! Милый ты, чугунок-чугунище!
Когда летку закрыли, на площадке сразу стемнело. Степан очнулся от раздумий, поговорил с обливающимся потом старшим горновым и пошел в будку. Долго смотрел на вздрагивающие стрелки, на выведенные автоматами зигзаги. Смотрел и беспокойно думал. В верхней части домны, на колошнике — четыре огромные трубы. По ним газ из печи уходит, вот в них-то и была очень высокая температура, она-то и волновала Степана.
«Значит, газ со свистом проносится через печь, — думал мастер, — не успевая отдать тепло. Но где же? Возле стенок — руда, этот слой не пропустит. Середина шихтового столба? Да, пожалуй, там же один кокс. Стенки сохраним, а газ упусти — так не пойдет. Чего коксу зря гореть».
И он опять склонился над столом.
«А если засыпать так… Тогда руда вперемежку с коксом будет по всей площади шахтного столба. И давать руды не 15, а 18 тонн. Ведь главная цель — увеличить рудную нагрузку. Слой шихты уплотнится, газопроницаемость будет более равномерной и замедленной. Не так ли, Степа? Факт. — Он бросил карандаш на стол, потер от удовольствия руки. — Тогда раскаленный газ начнет метаться по порам шихты, ища выхода, и станет все сильнее «обтекать» куски кокса и агломерата, растрачивая всю физическую и химическую энергию.
Обрадованный своей догадкой, Степан тут же позвонил начальнику цеха. Тот долго слушал, поддакивая, а потом заявил:
— Согласен. Меняй, это по-инженерному. Пробуй. Но… регулирование газовым потоком сверху — сложная штука. А тут еще такая нагрузка на кокс! Могут быть осложнения. Надо пробовать. Не получится — снова изменим. Не поищешь — не найдешь.
Шерабурко сегодня вышел в ночь. Только успел принять смену — в будку шагнул начальник цеха Бугров.
— Добрый вечер, — протянул руку мастеру.
— Добрый… Ночь уж, Михайло Григорьевич, — улыбнулся Шерабурко. — Что это начальству не спится?
— В парткоме был.
— Заседали?
— Угу. Там, между прочим, и о вашей печи говорили. — Бугров сел, тяжело дыша. — Фу, черт, одышка. Стареть начинаем, а? Афанасьевич?
— Выходит так. Я-то уж давно старею.
И замолчали, каждый по-своему раздумывая о надвигающейся старости.
…Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую лысину, он задумчиво произнес:
— Да, дело идет к старости, а сделано еще так мало… Ну, как печь? Не капризничает?
— Нет, Михайло Григорьевич, ровно идет, а температура-то, поглядите, — 850 градусов! И нагрузочка хороша. Вот цифры: каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!
— Вот видишь, а ты упорствовал. Время и труд все перетрут. Теперь вы свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы о своих резервах плохо осведомлены, потому и трусим.
— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…
— Эх, Кирилл Афанасьевич, — честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Надо молодых вести за собой, а ты… — Бугров кинул шапку на стол и зашагал. На Шерабурко не смотрел. Но мастер и без того прятал глаза. Сидел и бурчал:
— Я же не желал худшего. Соображал так: начнет по молодости нажимать, расстроит печь, она и зачахнет. С домной, чертом, возжаться, сами знаете как… Не будет давать чугуна — и все… — Говорил это, а душу совесть жгла: не о том думал тогда, когда ругался со Степаном.
Заботился о спокойном будущем, боялся, что молодежь все резервы выложит… Вот какие у него тогда думки были. Он это хорошо помнит. Сказать бы сейчас, признаться — стыд одолевает, гордость, врожденная шерабуровская гордость не позволяет.
Вот и сидит, склонив голову, говорит, что, мол, ошибся, просчитался и что его обидели.
— А он, Михайло Григорьевич, тоже хорош. Степан-то наш, — продолжал Шерабурко. — Это, говорит, саботаж, исподтишка… Трошки обидно. Я ведь сам вот этими руками в голой степи коммунизм строил.
— Строил? — Бугров резко повернулся и, еще сильнее ссутулившись, все так же держа руки в карманах тужурки, двинулся на Шерабурко: — Строил, говоришь, а теперь? Что, свою норму выполнил и хватит?
— Зачем же, и сейчас строю, да сил уже прежних нет. Был бугай, да изъездился. А они — молодые.
— Но и таким, как ты, в отставку рано еще. Подумаешь полсотни с небольшим прожил и — в старики. Нечего прежде времени стареть. — Бугров надел шапку, собрался было уходить, замешкался, опять присел на стул и заговорил: — Стране чугуна много надо. И тут опыт старой гвардии, знаешь как!.. Теперь надо и во сне о чугуне думать.