Земля - Сортировочная
Шрифт:
– Борька! Барбарис молчал.
– Борька!…
– Чего?
– неохотно отозвался он.
– Поди сюда.
– Зачем?
– Поди, кому сказал!
Барбарис тяжело поднялся и вышел к отцу.
– Ты о чем давеча с Вовкой за воротами говорил?
– Ни о чем… - занудливо ответил Барбарис.
Они посмотрели друг другу в глаза, как пистолеты дуэлянтов. Дядя Толя стал рывками вытаскивать свой широкий ремень из петель на штанах.
– Я вот тя щас научу, как с отцом надо говорить, - многообещающе сказал он.
– Бать, ты чего?… - заныл Барбарис, косо глядя на ремень.
– Тогда о чем с Вовкой болтал?
Хлопая ремнем по ноге, дядя Толя навис над сыном, грозно вылупившись на него и схватив за рубашку на животе.
– Ночью на Тиньву идти хотели… - гнусавя, соврал Барбарис и шмыгнул носом.
– Врешь!
– констатировал дядя Толя и тряхнул его.
– Сымай штаны!
– На вагонах кататься собирались… - уже безнадежно ответил Барбарис и увидел, как ремень злобно взвился над головой отца и щелкнул.
– Врешь, врешь!
– яростно закричал дядя Толя и принялся трясти Барбариса, размахивая ремнем.
Огромные слезы покатились из глаз несчастного Барбариса. Голова его болталась из стороны в сторону.
– Говори!
– загремел отец.
– Он на станцию посыла-ал!… - не удержавшись, раскололся Барбарис и разревелся совсем.
– К Пал-кину-у!…
– Зачем?!
– не унимался отец.
– Сказать, что все шпионы-ы!…
– А почему к Палкину?… Говори, не вой!
– Сказал, что там Штаб и Карта-а!…
– Так!
– страшным голосом воскликнул дядя Толя, словно ему внезапно отдавили ногу. Он стал лихорадочно всовывать ремень обратно. Надо было срочно предупредить Лубянкина.
Я же, злой, как комар, сидел в погребе.
Точнее, не сидел, конечно, а томился. На ощупь я сразу нашел банки с солеными огурцами и долго прикладывался к их запотевшим бокам своим раскаленным ухом. Успокоив боль так, что изнывал только непосредственно сам черешок, я принялся за обследование.
В погребе было тесно, холодно и грязновато. У стен стояли ящики и мешки, на полках - штук миллион банок. Наверх вела прочная лестница. Я забрался туда и сквозь щели, вывернув голову, посмотрел на волю.
Выбраться было сложно.
Я спустился обратно и с большим трудом вырвал штук шесть ступенек внизу у лестницы. Седьмую я тоже выдрал, но оставил еле-еле держаться. Потом я отыскал банку с вареньем и откупорил ее. Теперь оставалось только ждать и надеяться.
Спустя минут десять замок наверху лязгнул, и светлый проем закрыла морда тетки Рыбец.
– Ты здесь?
– спросила она.
– Здесь, тетенька, - тоненько ответил я и взял на изготовку банку с вареньем.
– Принимать будешь, - сказала Рыбец кому-то наверху и полезла вниз.
Ее туша медленно, как гусеница, поползла по лестнице, пока роковая ступенька не хрустнула под стопой. Туша надо мной дрогнула, квакнула, а потом грянулась на пол, тюкнувшись, словно сырое яйцо.
Я поднял банку с вареньем и опрокинул над головой тетки Рыбец. Варенье в один миг окатило ее верхнюю часть. Рыбец вжала в плечи обтекаемую, как фюзеляж, голову, жирно блеснувшую в свете с улицы, и, откупорив рот, прохрипела:
– Ерепена крача!…
Крупные клубничины ползли по ее лицу. Я взлетел вверх по лестнице и носом к носу столкнулся с Лубянкиным.
– Э, пацан… - непонимающе сказал Лубянкин, и я, переволновавшись, вдруг ухватил его за этот самый нос.
– Адбузди, - плачуще попросил Лубянкин.
Я толкнул его назад. Он засуетился, открывая мне дорогу.
– Не дергай, дядя Лубянкин, - предупредил я, вылезая на свет.
– Носоглотку отойму!
Он не шевелился: стоял, оттопырив зад, расставив руки, зажмурившись и оскалившись. Я обошел его по вершине горки, куда вела нора погреба, разворачивая, как флюгер. У Лубянкина по щеке покатилась совсем не милицейская слеза. Я отпихнул его и запрыгал вниз, во двор.
– Гаденыш!
– вскрикнул Лубянкин и, махая руками, устремился вслед за мной во двор дома тетки Рыбец.
Я уже ничего не боялся.
Я пулей пролетел над землей и ударился в большие тесовые ворота. Ворота загремели, массивный засов прыгнул в скобах - не засов, а целая шпала. Я попробовал вытащить его, но фиг чего вышло. Лу-бянкин приближался.
Под носом у него я нырнул в крытое подворье добротного дома Рыбец. Следом за собой я захлопнул тоненькую дверцу и накинул крючок. Другая дверь, ведущая на улицу Долорес Ибаррури, была заперта на врезной замок.
«Западня!…» - понял я и занервничал, бешено размышляя сразу в нескольких направлениях.
Лубянкин с улицы могуче рванул дверь, и крючок слетел с петли. Я метнул в него попавшееся под руку цинковое ведро. Слыша, как он борется с ведром, катаясь по полу, я взбежал по ступенькам в прихожую и захлопнул другую дверь: толстую, как в холодильнике, и обитую дерматином.
Ее Лубянкин вышиб двумя руками и по инерции пролетел мимо меня. Отрезанный от всех путей отступления, я в панике юркнул в чулан.
В чулане было сумрачно и пыльно. Стояли кованые дореволюционные сундуки, накрытые половичками. В углах сушились банные веники, наполняя каморку волнующим запахом. На полках вдоль стен выстроился еще один миллион пузатых и мохнатых банок. Особняком высились четыре трехлитровые банки с брагой. От могучего внутреннего напряжения они, кажется, даже дрожали, а крышки на них вздулись.
Дверь распахнулась во всю ширь. В проходе возник Лубянкин. Он дышал так тяжело, что при вздохе увеличивался почти вдвое.