Земля вращается со скрипом (сборник)

Курилко Алексей Леонидович

Каратаев. Витковский. Мележко. Вараев. Белякова. Кто они? Откуда? Каким образом издаются?

Кого только не печатают! Аж голова кругом от новых имен. Казалось бы, и слава Богу! Но почему так воротит от каждой строчки? Вот к примеру: «Кто-то падал мне на плащ, кажется это был тот тучный мужчина, что поскользнулся на банановой корке. Забросив его на плечо, я выбежала под краткий ливень».

Беру другую книгу: «Я лежу в луже крови, и мужик, с ог­ромными, затянутыми в кожу яйцами, пинает меня». Дальше в том же духе - пенисы, анусы, юшки крови... Тьфу!

Сорокин. Открываю: «... я полз, продрогший

и весь в экс­крементах...» Так... До свидания. Проходят годы - Сорокин в своем репертуаре.

Акунин. Первые романы о Фандорине были ничего, чи­тать можно.

Лукьяненко, Панов и остальные... Не верю я тем, кто пи­шет по пять-шесть романов в год. Они либо пишут левой пят­кой, либо у них в подвале литрабы сидят. И пишут сутками за еду.

Впрочем, я в принципе не люблю фантастику, фэнтези, мистику, фреш-хронику и прочую фантезятину. Как жанр не люблю. Исключение - пара вещей Стругацких. А они, кстати, умели писать. Но не пекли свои романы, как пирожки. У них на двоих - всего-то пятнадцать томов. Включая публицисти­ку и письма.

Минаев - столько американизма, что аж противно. Пусть уж пишет на английском! И так запачкали язык до невоз­можности.

Гришковец - модный примитив. Мода пройдет. Ему надо работать, а он так... наговаривает.

Радует Толстая.

Солженицын? Просто он был первым. И к проблеме подо­шел не с личной обидой, а масштабно. Он растворил себя как личность в народной трагедии. Я имею в виду «Архипелаг Гу­лаг», «В круге первом» и «Один день Ивана Денисовича...»При этом «Архипелаг» был чем-то вроде социального заказа. Не прямым, но ожидаемым. Это как «Философические письма» Чаадаева. Сами по себе не много-то и значат, в них нет чего-то сверхталантливого, но в разрезе времени, на фоне истори­ческих реалий... Словом, нечто подобное было необходимо... Другое дело, Шаламов. На первое место он ставил личную трагедию. И он ошибся. Он писал - как чувствовал. Солжени­цын писал - как надо. Шаламов проклинал, проклинал ла­герь и сетовал на жизнь, судьбу и государство. Солженицын понимал, благодаря лагерному опыту он реализовался. А Шаламов верил, что если б не лагерь, то он бы добился боль­шего. Так он думал...

Но хуже всего то, что Солженицын потом возомнил о себе черт знает что.

Он был в моде - как по мне - в большой моде, и только. Но мода прошла. А его потянуло в пророки. Да еще и на славяно­фильский манер. И пошло-покатилось! Бу-бу-бу: я вас всех жить научу, белое назову белым, черное черным, и попро­буйте спорить... А мы знаем, что спорить с банально-пропис­ными истинами - бессмысленно.

Дома тольк29.

о Соня. Лежит на диване, читает. У нее на гру­ди расположился Чехонте.

Что читаешь?

Ницше, - лениво отвечает она.
– «Человеческое, слиш­ком человеческое».

А я прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы не рассме­яться.

Женщина, Ницше и кот. Какое красивое и нелепое зре­лище.

Где наши антагонисты?

Отправились пить.

Они так и сказали? Мы отправились пить?

Нет, они сказали: «Мы пойдем пройдемся по весне».

Тогда - да, бухать.

Какое-то время я сосредоточенно вслушивался в тишину.

А почему ты не спрашиваешь, зачем я лечу в Москву?

Прочитала в Интернете, что тебя номинируют на пре­мию.

Боже, храни Интернет.

Надеюсь, ты победишь.

Я в этом убежден. Полоса неудач осталась позади.

Ну, с Богом!

К черту! То есть... да... спасибо.

Отложив книгу в сторону и согнав с груди кота, Соня спросила:

Хочешь, мы, когда ты вернешься, устроим шикарную вечеринку.

Кто мы?

Ну я, ребята, Танилюк... Кстати, он ко мне приставал.

Это в его репертуаре.

И почему-то он решил очернить тебя в моих глазах.

Я привык к предательству Танилюка, оно меня не трога­ет. И он всю жизнь зарится на моих женщин.

Разве я твоя женщина?

– Нет. Но ведь он-то об этом не знает.

Я молчу, собираясь с мыслями.

– Танилюк несчастный человек. Он считает, что я живу лучше, что удачливее... Я не больно-то далеко от него ушел, но ему кажется: вот будь я на его месте! Когда я работал в те­атре, он хотел играть мои роли. Из театра я ушел, он получил половину их, но несчастным быть не перестал. Потому что в моей одежде ему неуютно. Его проблема в том, что не знает, чего он хочет, поэтому хочет того, чего хочу или чем обладаю я. Вот и все.

Жалеешь его?

Конечно.

А вот он, - Одри кивает в сторону книги, - пишет, что жалость унижает.

Кого?

Что кого?

Кого унижает? Того, кого жалеют, или того, кто жалеет?

– Наверное... обоих...

Ясно. Учту. Только вот что хотелось бы уточнить...

Но она не дает мне договорить:

Хочешь со мной переспать?

Слегка опешив, я отвечаю:

– Хочу.

Что мешает?

Твой вопрос: «Хочешь со мной переспать?» Так нельзя.

Почему?

– Не знаю. Я старомоден. Нужны отношения, порыв, обо­юдное влечение... А не просто так... Словно закурить предла­гаешь.

Одри снова берет книгу.

– Тогда не мешай мне читать. И счастливого пути.

30.

В Москве, особенно в метро, масса узкоглазых лиц азиат­ского происхождения. Прямо второе нашествие монголо-та­тарского ига. Победное возвращение Чингисхана.

И много ментов. На каждом шагу. По три-четыре челове­ка. Порой с автоматами. Вспоминается шутка конца девяно­стых: «Зачем милиционерам раздали автоматы? Чтобы у них никто пистолеты не отнял».

Обидно и смешно, что милиционеры, в основной своей массе, физически совершенно не развиты. С куриными ощипанными шеями. Форма на них болтается, как на ого­родном пугале. Но наделенные властью они идут, шагают по Москве, как по двору своего родного Мухасранска.

Все говорят, в Москве бешеный темп и злые замкнутые люди. Я второй день в Москве. Люди как люди. И никто нику­да не торопится. Живу в Президент-отеле. Роскошный но­мер. В телевизоре семьдесят каналов. В прихожей холодиль­ник и сейф. В ванной комнате белый махровый халат. В ком­нате диван таких размеров, что на нем спокойно уляжется половина футбольной команды. За окном над смирной рекой церетелевский Петр Великий, со свернутым трубочкой по­стером в руке.