Земля зеленая
Шрифт:
— Ты откроешь! Ты — такая? Не суйся, не мешай другим устраивать себе жизнь. В кротовой норе — вот где твое место. В норе ты сидишь, в ней и оставайся!
Очевидно, еще многое ей хотелось высказать. «Возмутительно и недопустимо — Анна совсем не выглядит кающейся грешницей, втоптанной в грязь, и ребенок разодет в платьице с синими пуговками и в туфельки…» Но вспомнила, зачем приехала, сдержалась и повела разговор о самом главном.
В Бривинях уже не то, что раньше, совсем не то. Дворни почти не осталось, старший батрак Силис никуда не годится. Сам Ванаг ходит как шалый, будто больной, — не понять, что с ним стряслось. Все после этого злополучного пожара, о котором не хочется ни думать, ни говорить. Новый хлев, наконец, летом отстроили… хлев! Церковь, а не хлев, — с большими окнами и помостом для въезда прямо на чердак. Но что это дает, если
Анна за эти два года повзрослела по крайней мере лет на десять. Привыкла пропускать мимо ушей и сердца все, что могло разбередить старые рапы и разворошить забытое, научилась с полуслова понимать, что думает другой. Ни слова не возражая, ждала, когда мать затронет самое главное. Наконец Осиене добралась и до главного.
Теперь у них свое арендованное место, свой домик, все отдельно от других, не надо ни с кем нос к носу сталкиваться… Ах, всего даже не расскажешь! Большая светлая комната, летом в жару можно окно открывать. Плита уже почти не дымит, случается, по редко, — когда ветер с севера задувает прямо в трубу. Весной Ванаг пришел на Спилву проведать, больше часа просидел с отцом и, уходя, сказал: «Пока я жив, будешь и ты жить на острове. Работай, как на себя. Только пять лет — кто это сказал? Мы сами сроки определяем». Честный человек!
Она даже глаза потерла.
— Теперь можно жить — теперь бы только начинать жить… Но что уж там, если здоровья нет. Отец как только поднимет тяжелое, так и свалится. Несколько дней ни спать, ни встать, ни есть — ничего не может. Вдоль границы Озолиней начал рыть канаву — так и осталась. На верхнем конце выгона, у пастбища Стекольного завода, три пурвиеты можно расчистить от кустарника. Там первосортная подсека — земля под лучший ячмень, с одного посева хватило бы на уплату годовой аренды. Но кто вырубит, если отец руки поднять не может. Совсем извелся на постройке дома с этими тяжелыми бревнами; ума у него никогда не было, а теперь прямо как безмозглый мальчишка. Чтобы в Яунбривинях дело наладить, надо расширить поля, из старого истощенного «острова», из этих известняков ничего больше не выжмешь, новую целину надо поднять, пурвиету под пастбище вырубить, купить вторую лошадь и немецкий пароконный плуг, бутылки в Ригу возить, зимой в лес на заработки ездить — тогда потекут деньги, тогда можно жить. Но что говорить о второй лошади, когда и с этой проклятой замучились. Рабочие руки нужны! Заставляем иногда даже Тале, чтобы походила за бороной, но какой из нее пахарь. Сердце в груди разрывается: Бите кончает посев, на горе Силис тоже скоро управится, а у нас овес, как разбросали, так и остался, — вороны клюют зерна, а пахарь наш сидит на солнышке, обхватив живот руками. Помощника надо, помощника!
Теперь Анна уже поняла, куда мать клонит. Нечего тянуть, пусть скорее выговорится. Она снова посадила Марту на колени и отрезала:
— Мы с дочкой на остров не пойдем, об этом и говорить не стоит!
Для Осиене это было как неожиданная оплеуха. Не может быть, невероятно, недопустимо и прямо-таки невозможно! Нет, она просто ослышалась — не слыхала и продолжала громче, твердым голосом, не терпящим никаких возражений.
Денег на весеннюю арендную плату они смогут собрать, если только продадут яловую овцу. Рутке за проценты — воз сена и три фунта сливочного масла, согласен до осени подождать уплаты последних шести рублей долга. Рожь кое-как успели посеять, но взошли только метлица да желтоглав. Землю ведь не оставишь необработанной, иначе хозяин имеет право расторгнуть договор, и тогда никакой суд арендатору не поможет. Этот штудент, этот пьяница начал шнырять кругом, — должно быть, ждет смерти отца, чтобы забрать в свои руки вожжи. По Спилве бродит, черную ольху считает, — наверное, продать собирается. И по пастбищу шлялся, выискивал, не найдется ли и там чего-нибудь пригодного, несколько раз видели, как обходит весь остров. Бите с Бауманом провожали его до усадебной дороги — чего этим чертям надо? К старому Ванагу подступиться не смеют, а к этому пьянице ластятся, как собаки…
Даже замечать не хотела, что, напоминая о Ешке, словно ножом колола Анну. Страдания дочери, несчастья во всем мире — все это сущие пустяки в сравнении с бедой, угрожающей Яунбривиням. Нет, на острове не удержаться без молодого, сильного работника.
Анна повторила еще раз — твердо и громко, бросая матери каждое слово, как острую ледышку.
— Напрасный разговор. Мы туда не пойдем.
У Осиене дух перехватило. Она бросила уничтожающий взгляд, который ясно говорил: в этом вопросе вам обеим слова не дано. Для арендованного участка на бривиньском острове нужен еще один сильный работник, это решено самим господом богом, остается только выполнить.
Осиене ухватилась за последнее, — пусть дочка не говорит потом, что не знала, на каких условиях ее пустили в Яунбривини.
— Отец все время твердит: возьмем Анну домой, чего ей скитаться по чужим людям, все-таки — свое дитя. А я говорю: ты все только о ней заботишься, не хочешь подумать, что она со мной сотворила, — мало я от людей натерпелась, мало мое сердце терзали и мучили. Разве мне легко будет видеть всегда перед глазами этого ребенка, зачатого в грехе? Битиене не устает пальцем в нас тыкать. Кто знает, глубоко ли она кается перед богом. Кого нечистый забрал в лапы, того не так-то легко выпустит. Разве не мне придется трястись в вечном страхе, если этот бривиньский пьяница опять начнет шляться вокруг да около?..
Анна так порывисто вскочила с табуретки, что мать невольно отшатнулась. Прижав Марту, Анна гневно крикнула:
— Живите без страха, мы вам не навязываемся! У чужих людей все же лучше, чем у матери — такой матери… За нами приедет Андр и возьмет нас в Ригу.
Мать тоже поднялась, гневная, разъяренная, смотрела широко раскрытыми глазами, не в состоянии постичь всего, что происходит. Не могла понять — кричать или плакать. Слезы и крик вырвались разом.
— У такой матери… У какой? Ну, пусть будет мать такой… Но ведь Яунбривини требуют еще одного работника… молодого, сильного работника…
Анна стояла уже у двери — там, за дверью, подслушивала Звирбулиене. Анна обернулась.
— Земля Бривиней съела вас, земля Яунбривиней съела отца. Она съест еще многих… Мы ждем Андра. Мы поедем в Ригу.
Не успела Осиене опомниться, Анна с Мартой уже вышли. Осиене не плакала, не кричала, даже Звирбулиене, обладая тонким слухом, не могла понять, что она там бормочет вперемежку с порывистыми вздохами. Долетали только обрывки слов.
— В Ригу — этого можно было ждать… Дорога уже проторена — там ждут таких… По улицам, по углам… по постоялым дворам и трактирам — там они, такие… А нашим Яунбривиням нужен работник — молодой, сильный работник… Ох! Ох!..
О себе Анна много не думала, тут все ясно — ни мать, ни бог, ни сатана ничего изменить не могут. Но чтобы Лиена попала в лапы этому зверю… нет, ее надо спасти. Передать через кого-нибудь — пусть придет, нужно открыть ей глаза, чтобы по доброй воле не лезла в петлю.
Но через два дня разразилась беда, затмившая все остальное. Придя с работы, Анна долго не могла понять, что случилось. Звирбулиене с бранью разрывала свои нары, только пыль летела к потолку. Август стоял, прислонившись к горячей плите, и, морщась, терся, не понимая, где жжет. А жгло не на шутку, таким подавленным Анна его никогда еще не видела.
— Сами вы дрянь! — кричал он в ответ матери. Потом передразнил: — «Почему бы тебе не взять горсточку, когда никто не видит, никто ведь не сидит на них…» А столяр спрятался за кучу стружек и подсмотрел… И как схватит, черт, — оторвал воротник у пиджака. А потом собралась вокруг вся банда — и давай шарить по карманам — в брюках, под рубахой… Не засунул ли еще чего-нибудь… И пошли припоминать: у одного на прошлой неделе топор унесли, у другого угольник словно в воду канул. Говорят — позвать бы жандарма и обыскать у них лачугу.