Земная твердь

Акулов Иван Иванович

Однажды на вечеринке при всей деревенской молодежи кто-то из бойких на потеху сказал:

— Поглядеть бы, как Терешка девок целует. А-ха-ха-ха!

Ребята захохотали.

Должен бы Выжигин отшутиться от пустослова, может быть, просто смолчать — и делу конец. Но Терентий бросился в драку. Бил он всех, кто смеялся, мял каждого, кто подвертывался под кулак, и его исхлестали в кровь. А смех, что тень облака, шапкой его не накроешь.

Узнали парни, что не любо Терехе. И, если теперь надо распетушить его на глазах у девок, ему припоминали шутку о поцелуе — и потасовка начиналась. Досужим людям — забава.

Так

пустая шутка закрыла парню путь на игрища и вечеринки. Тут Выжигин или нет его, все равно потешаются уже не столько над его уродством, сколько над яростью его. Отсюда, от насмешек, к Терентию на всю жизнь и прилипла кличка Злыдень.

Шли годы, а между людьми и Терехой все шире да глубже ложилась пропасть. В каждом улыбающемся Злыдень видел насмешника и уже навечно припасал против него злобу.

После создания колхозов Терентий Выжигин работал лесообъездчиком Дупляновского участка и, пользуясь правом лесного стража, затаскал по судам не одного громкозвановского мужика. Злыдень умел с неиссякаемой настойчивостью преследовать человека за грошовый березовый веник, вынесенный из лесу. Но однажды (это было уже накануне Отечественной войны) его самого уличили в браконьерстве: он с районным следователем разом ухлопал двух лосей-маток. Был суд. Следователя осудили, а Тереха, прикинувшись придурковатым, отделался штрафом. Однако с должности его уволили.

Место громкозвановского объездчика леса занял Никон Спиридонович Сторожев с хутора Дуплянки. Выжигин будто желчью отравился, потеряв всякое уважение в селе, и виновником этого он считал только Никона. При встрече с ним, вздрагивая губами изуродованного рта, спрашивал:

— Ты, Никошка, ишо держишься? Но скоро вышибут, потому на чужбинку обзарился. В лесу — место мое. Слово Выжигина попомни.

Никон, коренастый, крепкого складу мужчина, немного терялся перед Терехой и, не зная, что ответить ему, смущенно улыбался. Это еще более злобило Злыдня.

— Слова мои помни, улыбошник, — повторял он и обиженный отходил прочь, сжимая тяжелые кулаки.

Волей-неволей, а слова Терехи пришлось вспомнить. Не проработал Сторожев в лесу и полутора лет, как грянула война. Никон с первыми же громкозвановскими призывниками ушел на фронт.

Выжигин оказался при прежней службе, моля господа бога о смерти Сторожева. Как-то он вспомнил полуистлевший в памяти рассказ слепой знахарки Миропеи о святом Кириаке и обрадовался этому несказанно. «Ежели ты хочешь верной погибели врагу своему, — шамкала старуха, — вырой втайне от глаз людских могилу и в ночь под кириаков день — последняя неделя перед покровом — захорони в эту могилу какую-нибудь одежину врага. Потом проглоти щепоть могильной земли и промолви, осеняя себя крестным знамением: «Ты во плоти моей, а врагу моему ниспошли кончину».

— Обязательно исполнится воля твоя, — уверяла старуха.

— Царствие тебе небесное, богова старушка, — умильно шептал Тереха, как-то вечером привязывая к седлу своей кобыленки заранее наточенную лопату. Попозднее он выехал со двора.

Все Злыдень сделал так, как учила знахарка, и далеко в лесу, на сухом месте среди моховых болот, появился могильный холмик, как положено, убранный пихтовыми лапами.

Возвращался домой Тереха перед утром. Он часто глядел на небо, и к редкому для него чувству душевного умиротворения примешивалась тихая радость: даже звезды

не видели, как он зарывал пустую могилу. Зато там, в стороне кровавых закатов, многим-многим не роют могил. «Ведь Никона убил не я, — оправдываясь, размышлял Злыдень, — убил его кто-то. Я только позаботился укрыть его, чтоб не было какого глумления над убиенным».

Выходило так, что Тереха первый и едва ли не больше всех проявил заботы о памяти Никона. Когда он проезжал через Дуплянки, ему даже обидно показалось, что Дарья сшибает петуха, поставленного руками самого Никона. Злыдень резко окликнул бабу, а потом хотел пожурить ее и этим показать доброжелательность свою дому Сторожевых. Но вышло по-иному. Сам черт, что ли, бросил эту Дашку на него с вилами, и ляпнул Тереха от боли те ядовитые слова.

Сгоряча Злыдень протрусил в седле до лесу, а уже дальше не мог. Постанывая и хватаясь за поясницу, кое-как сполз с лошади и, коряча затекшие ноги, повел ее в поводу.

— Так тому и быть — погибай, Никошка, язви тебя, — остервенев, ругался косоротый, глубоко веря, что жизнь и смерть человека, действительно, в его власти.

III

Только у бабки Степаниды можно было навести справку, — и то сомнительной точности, — исполнил ли господь желание Терехи: умертвил ли воина Никона. Бабка все знает, что делается в доме Сторожевых, и, если ее умаслить, она карты выложит перед Злыднем. Она скажет, получает ли Дарья письма от мужа. Ходят письма — значит, замешкался господь, не ходят — царствие небесное солдатику с хутора Дуплянки.

По первому снегу Тереха привез во двор Степаниды возишко березовых дров собственной весенней рубки. Старуха от нежданной радости металась около саней, махала негнущимися руками, причитала:

— Касатик родной. Сподобило тебя на доброе дело — помочь бобылке. Господь зачтет тебе это.

— Зачтет?

— Вымолю.

Понравились Злыдню Степанидин прием, ее горячая благодарность. С достоинством он переступил порог ее избы и, скинув шубенку, сел пить чай.

Петька зорко следил из-под занавески с полатей за Терехой и вздрагивал от страха, когда тот взглядывал в его сторону красным вытаращенным глазом. А Злыдень булькал, словно кипятку хватил:

— Плату с тебе не беру. Заезжать буду греться, когда из лесу.

— Милости просим, Терентий Филиппыч. В ночь-полночь дверь всегда отперта дорогому гостю.

— Гостей-то теперь не лишка, наверно?

— И-и-и, касатик, какие же теперича гости. Дарья вот забегает вечерами. Иногда скажет слово, а иногда и не скажет. Урабатывается бабеночка. А ино как. Верно, когда письмо от своего Никона получит, так тут уж помоет зубья. Помоет.

Тереха оскалился на старуху, изуродованный правый глаз его застекленел.

— Пишет Никон-то?

— Пишет, слава тебе, господи.

— Убьют, надо думать.

— Не говори, касатик, ухайдакают всех.

В Петьке вспыхнула кровь. Как они могут говорить о смерти его отца? Откуда они знают, что убьют всех? Кого всех? А их, Тереху и Степаниду? Они-то останутся, что ли?

— Зимой, сказывают, шибко-то стебают.

— Знамо, зимой, касатик.

Тереха перекрестился. Занесла руку и Степанида, но Петька не дал ей вывести перед грудью крестик. Он столкнул с полатей корзину с луком и закричал: