Земная твердь
Шрифт:
Петруха прямо через ельник продрался на лежневку и пошел к танцевальной площадке, где играл баян и куда обычно вечерами стекалась молодежь. Еще издали по светло-зеленому пиджаку и такой же кепке он отыскал Виктора Покатилова. Парень стоял с подружкой, ожидая, когда Сережа Поляков начнет играть. Петруха подошел сзади, тронул Виктора за локоть и пальцем поманил к себе.
— Куда ты его, Петька? Противный, — возмутилась девушка и следом за Виктором нырнула под перила.
— Иди, иди, — разрешил ей Петруха. — Секретов у нас нет. Виктор, большой разговор у меня к тебе. Куда бы нам
— Ты подрался с кем, да? Какой-то взвинченный ты.
— Пойдем к столовскому срубу. Я все расскажу.
XVIII
Спит тайга дремучая. Спит поселок лесорубов. Спят люди крепким сном трудового человека. Только не идет сон к Милке Калашниковой. Завидует Зине Полянкиной, которую любит лучший парень на лесоучастке Владимир Молотилов. И за что только такой недотроге счастье улыбчиво, за что? Спит вот она, нацелованная, обласканная, ни горюшка ей, ни печали.
Скрипит под бессонной Милкой кровать, будто тлеет под ней вся постель. Возьми, Миля, покличь тихонько свою соседку: «Зина, спишь ты?» И ответит она тебе: «Не спится, Милочка. Горе у меня. Большое горе».
«Что я это наделала?» — с невольной тревогой спрашивает себя Зина и чувствует, что горит на губах ее Петрухин поцелуй. Беспокойно на сердце, вина перед кем-то легла на него. «Вот скажи теперь, как ты могла позволить такое? Как? — допытывается Зина и сама себе отвечает: — Он — ласковый, подошел, пожалел и поцеловал. Что я могла сказать. А Володя? Спросит — все расскажу. Это нечестно, — укоряет Зину чей-то голос, похожий на голос Володи. — Это мерзко — дружить с одним и целоваться с другим. — Но Владимир меня не любит. Он не знает, что творится в моей душе. Ему до этого нет никакого дела. Он давно забыл меня. Я одна. Не могу я быть одна. Не могу».
У пожарного сарая долго брякали в рельс: Зина насчитала тринадцать ударов. Кто-то ошибся: или она, или тот, кто отбивал часы. Если сегодня дежурит сонливый дед Мохрин, это его ошибка: ударил лишний раз. Вначале, когда только-только приехали новоселы, Тимофей Крутых требовал от деда точности в бое часов, и Мохрин нередко, потеряв счет, начинал колотить заново. Сейчас ему это запрещено строго-настрого. Поэтому так и останется тринадцать часов.
«Тринадцать, тринадцать, — повторяет Зина. — Чертова дюжина. И пусть чертова. Я верю, что Петруха поцеловал меня любя. Он честный и лгать не станет. Нравлюсь я ему».
Забылась Зина только на рассвете, а когда проснулась, было уже утро. В открытые окна лился прохладный, пресный от росы воздух. Вместе с ним в комнату залетали птичьи голоса, и вливался спокойный, раздумчиво-величавый шум соснового бора: видимо, в верхах деревьев гулял молодой ветерок.
От свежести и света ясного утра Зина чувствовала себя легко, бодро. Она вместе с другими девушками выбежала на улицу и усердно проделала весь урок гимнастики, который передавался по московскому радио. Динамик, прилаженный на столбе против общежития, громко и весело будоражил тайгу, и вся она была в этот час своя, родная, как одичавший от зелени сад при доме.
Фаина Павловна встретила Зину на крыльце кухни. Женщина
— А к тебе тут гость приходил. Хмурый такой, неразговорчивый. Будто из-за угла мешком его испугали. Записку вон тебе оставил.
«Хмурый такой, — повторила про себя Зина. — Конечно, Володя». Девушка не ошиблась. Записку оставил Молотилов. В ней он писал коротко и грубо, даже не назвав Зину по имени:
«Придешь к восьми на берег. Туда же. Есть разговор».
«Уверен, — горестно соображала Зина, перечитав еще раз скупые, неласковые слова. — Уверен: как ни позови — все равно побегу. Ой ли, гляди, Володя, не перехватил ли через край».
Близился вечер. Зина перемывала тарелки в большой деревянной колоде, установленной чуть поодаль от кухни под легким навесом. Рядом топился врытый в землю большой котел: из него валил пар и выплескивалась вскипевшая вода. Пахло дымом и золой. Девушка мыла и укладывала посуду на длинную выскобленную скамейку, потом переносила ее в кухню, а мысли неотступно крутились около предстоящей встречи. «Хорошо, я пойду на встречу, обязательно пойду, — решила она, — и скажу ему, что он зазнайка и эгоист. Я больше не могу молчать. Подумаешь, «придешь на берег». А может, и не приду».
Но на берег пришла раньше Владимира. «Я все время прибегаю вперед его, — осудила себя Зина. — Разве это хорошо для девушки. Будто я и гордость потеряла. Уйду пока и опоздаю».
Она пошла берегом возле самого крутояра. Солнце уже утонуло в синем мареве дальних лесов, а небосвод все еще горел прощальным багрянцем. Вода в реке, будто запотевшее стекло, потускнела.
В излучине реки, где начинается вырубка, Зина собрала букетик из скромных цветов. В лесу стояла звенящая тишина, и только откуда-то из далекого далека слабо просачивалось уханье филина.
Казалось, что за ней следит чей-то настороженный глаз. Девушка даже вздрогнула, начала озираться вокруг. И испугалась, и по-детски обрадовалась она, когда совсем рядом, под молодой осиной, увидела лисенка. Зверек испуганно таращил круглые глазенки на человека, не мигая, караулил каждое движение его.
— Здравствуй, глупый, — смеясь, сказала Зина и шагнула к лисенку, но его и след простыл.
Тихий вечер навеял на Зину безотчетно светлое настроение. И мудрый в спокойствии лес, и небо, и речка, и букетик из неярких цветов, и глупый лисенок — все это сделало мысли ее о Владимире маленькими, ненужными. А обида, больно теснившая грудь весь день, растаяла в теплых и мягких чувствах.
Встретились ласково. Владимир как-то особенно пристально посмотрел на Зину и сказал:
— Тебя совсем не узнать.
— Хочешь сказать — подурнела…
— Нет-нет. Что ты, Зина. Ты какая-то другая сегодня.
Владимир не лгал. Лицо Зины сразу поразило его своей задумчивостью и сосредоточенностью. И текучие тени под ее глазами, и видимая усталость в глазах, и улыбка, только что появившаяся на ее губах, — все это было ново в Зине, и все это шло ей. Она вдруг показалась Володе строгой, чужой, недоступной.