Земная твердь

Акулов Иван Иванович

Кое-кто из ребят забрался в вагончик, иные устроились на крыше и грянули песню: чудо свершилось, тайга громко подпела им.

Несколько человек шли сзади, собирали выспевшую на кочкарнике темно-красную, как капельки крови, бруснику. Шел с ними чуть отшибом и Молотилов. Навязчиво и коварно звучал в ушах его голос Зины: «А ты бы уехал сейчас обратно, в Карагай?» — «Дура, — мысленно рассуждал он со своей подругой, — разве такие вопросы задают. Рассердилась. Эх, устроиться бы с работенкой, а с Зиной помиримся. Как

же это к Крутых-то мне подойти? С чего начать?»

Вдруг ребята, ехавшие в вагончике, испуганно закричали.

— Эй, стой! Стой!

И тут же с треском что-то изломалось, пронзительно заскрипело — наступила тишина. Когда Владимир подошел ближе, то увидел, что вагончик, свихнувшись набок, застрял между соснами. В маленьком оконце не уцелело ни одного стеклышка, дверцу во внутрь неприступно заклинило.

Костя Околоко совал свое круглое лицо в окно и басом предлагал:

— Эй, там, на улице, скажите трактористу, чтобы дернул вперед.

— Нельзя вперед. Развалит все.

— Расстилай по досочке, — кричал изнутри Петруха Сторожев.

— Но-но, — угрожающе рычал мастер Крутых. — Вагончик надо сберечь. Но как, ребята? Вот это влопались, я говорю.

— Дернуть бы назад.

— Это каждому ясно, да за что зацепишь.

Крутых нервничал: часто сдергивал с головы фуражку и вытирал лысину.

— Ха, заметались как угорелые, — торжествующе воскликнул Молотилов. — Надо подрубить вот эту сосну. А ну, быстро. Чего стали?

Двое парней послушно исполнили его команду, топоры затяпали, вгрызаясь в дерево. Сосна была невелика и скоро хрястнулась, подмяв под себя молодой березовый выводок.

Когда двинулись дальше, Крутых подошел к Молотилову и, улыбчиво заглядывая в лицо, похвалил:

— А ты, Молотилов, я говорю, башковитый.

— Да ну, что вы, Тимофей Григорьевич. Тут ребенку понятно, что делать. А вы «башковитый».

— Не скромничай. Хвалю за дело.

Молотилов оживился и повел задумчивую речь:

— Хочется поговорить мне с вами, Тимофей Григорьевич. По душам.

— Давай, давай, Молотилов. И по душам давай, — поощрительно отозвался Крутых, вытер лысину и приготовился слушать.

— Вот вы говорите, я «башковитый»…

— Говорю.

— Может, это и верно. А почему? Потому, что я все время думаю. Перед тем как что-нибудь сделать, я все-все обмозгую. И думал вот я на днях о таком деле. У нас на участке есть очень хорошие ребята, передовики.

— И я говорю.

— Так вот нельзя ли бы их, особенно толковых, выдвигать на более ответственные работы. Повышать.

— Правильно ты подметил, Молотилов. Надо выдвигать. И будем. К тебе вот я примеряюсь. Ты очень даже пойдешь на выдвижение.

— Когда, Тимофей Григорьевич? — не вытерпел Молотилов.

— Ну, как тебе сказать. Жизнь подскажет. А тебе, что, уже надоело ходить в сучкорубах?

—

Да нет, Тимофей Григорьевич. Уж кто-кто, а вы-то знаете, я люблю работать, всего себя отдаю. Но хочется мне, Тимофей Григорьевич, — между нами говоря, — взяться за такое дело, где бы и голова работала. Я слышал, что при леспромхозе курсы какие-то открываются — туда бы мне.

— На трактористов станут учить. Со всем моим удовольствием направлю тебя, Молотилов. Узнаю вот, и милости просим.

Обходя большой куст вереска, они ненадолго разминулись. Когда сошлись опять, Крутых положил свою чугунную руку на высокое плечо Владимира и, глядя на него снизу вверх, сообщил:

— Ты мне, Молотилов, я говорю, понравился с первого разу. Ты всем взял: и работать стараешься, и к старшим уважение у тебя есть, и все такое. А остальные, я говорю, люди какие-то, как бы тебе сказать, гордые, что ли, понимаешь. Не поздороваются толком, не спросят ни о чем. Будто они все знают сами. Я мастер участка, а их это совсем не касается. Даже обидно сделается другой раз. По-моему, дисциплины нужной нет у людей. Занозистый народец.

Крутых промокнул лысину огромным платком, против обыкновения чистым, и доверительно молвил:

— Ты помнишь, когда у Свяжина помощник ушел на больничный? Так вот я тогда еще говорил, надо, мол, Молотилова определить к Свяжину: парню понравится там. Это тебя, значит. Не дали ведь. Прибежал Свяжин, потом еще кто-то из ваших: давай им Сторожева — и шабаш. Ничего не мог сделать. Язви их. И этот старый корень, Свяжин, туда же. Так вот из-за этого разбойника Сторожева ты, Молотилов, и не попал на выдвижение.

Зубами скрипнул от злости Владимир Молотилов, когда услышал о том, что Сторожев начинает не на шутку обретать авторитет в поселке. Свяжин и кто-то из комсомольцев, наверное, секретарь Виктор Покатилов, ходили биться с Крутых не за Молотилова, а за Петруху. Вот оно как. Вот, оказывается, почему даже глупыш Зинка и к слову и просто так хвалит Петруху: «И ты, Володя, и Петруха, и Виктор — вы все герои…»

Молотилов сжал кулаки, почувствовал, как наливаются жаром шея, уши, лицо. Быстро, росчерком молнии перед ним мелькнули все обиды, понесенные от Петрухи. Мсти, Владимир. Самый тебе подходящий случай. Молотилов сказал:

— Насчет ребят, Тимофей Григорьевич, вы верно сказали: неучи все подобрались. И Сторожева защищают — тоже верно. И почему? Да потому, что боятся его. И вам надо остерегаться. Этот злодей ни перед чем не остановится. Я его знаю с детства: жили в одном дворе. Он же утопил в Карагае пенсионера. Да. Убрать его надо с участка. Выгнать.

— Ну, работать-то он…

Крутых запнулся за валежник, упал на руки — фуражка вперед отлетела, плюхнулась в мочежину. Владимир быстро выхватил ее из воды, отряхнул, рукавом пиджака вытер.