Земная твердь
Шрифт:
— Ветром, парень, потянуло. После обеда сидеть будем.
Опытный лесоруб оказался прав. К полудню над тайгой разгулялся ветер, и верхи деревьев начало с шумом мотать из стороны в сторону. Все чаще тугую воздушную коловерть бросало сверху на землю, и на вырубках оставленная для приплода молодая поросль гнулась, как травяное былье. По бригадам, шумно дыша и проваливаясь по колено в моховых топях, протащился мастер Тимофей Крутых.
— Кончай валку, — командовал он. — Все на обрубку сучьев, я говорю.
— Будь он проклят, этот ветер, — сердито плевался Илья Васильевич. —
— А у нас с вами, Илья Васильевич, и подвалу-то — кот наплакал. За двадцать минут сучья оттюкаем и загорать будем.
— Не только мы. Вся лесосека. Вот тебе и план. И откуда он вырвался?
Они побросали цигарки и взялись за топоры. Тот и другой досадовали, потому что знали: когда к вечеру спадет ветер, в делянку прибежит Крутых и заревет:
— Лесу нет. Я говорю, не сумели подвалить. Тракторы стоят.
Сторожев с плеча звенящими ударами сносил сучья под самую мутовку и все время слышал голос мастера: «Лесу нет! Я говорю, где лес?»
— Эй ты…
Петруха в сильном взмахе опустил сверкающее острие топора под витой узловатый сук и оглянулся на окрик — никого нет. Показалось. Парень вдруг уронил топор и со стоном осел на обрубленные сучья. Из большой просечины в носке левого сапога хлестала густо-красная кровь и смешивалась с бурой болотной мутью, выступившей из-под ноги. В глазах у Петрухи поплыли круги и зарябили красные пятна. Он понял, что серьезно поранил себя и от обиды проглотил тяжелую слезу. Все к одному: теперь начнутся попреки, смех, а такие, как Молотилов, скажут: умышленно себя тяпнул. Ах ты, жизнь — невезучая.
Сторожев попытался встать — может, и нет ничего страшного, но ступню полоснуло такой саднящей болью, что он задохнулся и упал обратно на сучья. Передохнув, начал торопливо под горячую руку стягивать сапог.
Свяжин подбежал к напарнику, когда тот, бледный, окропленный каплями пота, развертывал уже пропитавшуюся кровью портянку. Виновато пряча глаза, Петруха качнул головой, улыбнувшись вымученной улыбкой:
— Вот, Илья Васильевич. Отработался. Понимаете, саданул себя…
— Да, парень, сапнул ты подходяво, — присаживаясь на корточки и разглядывая кровоточащую рану, вздохнул Свяжин. — Сымай рубаху, живо.
Он сорвал лист какой-то болотной травы и залепил им рану. Потом, неумело забинтовывая ногу Сторожева, сердито ворчал:
— Перестань охать. Не такое люди переносят. До свадьбы все заживет.
— Я не об этом, Илья Васильевич…
— А о чем же еще-то?
— Смех пойдет среди ребят. Ну, как же, сам себе развалил ногу. Всякое могут подумать. От работы-де увиливает. Да и вообще.
— Дурак ты, — совсем осердился Свяжин, и усы его будто приподнялись, ощетинились. — Да это беда с человеком стряслась. Беда! А он — «смех», «всякое могут подумать». Эх ты, кострика крапивная. Сам ёж, так думаешь, все такие. Эту дурь из головы выбрось. Слышишь? Эх, парень, парень. Сиди давай.
Илья Васильевич встал на ноги, подправил на голове фуражку и, приминая сапожищами упрямый водянистый мох, бросился в сторону становья, откуда падала тяжелая и частая
В лесосеке, как назло, не оказалось ни одной лошади, и в поселок Петруху отправили на трелевочном тракторе. Тракторист Виктор Покатилов, увидев обильно просочившуюся кровь через тряпки, намотанные на сторожевской ноге, с места рванул машину на предельной скорости. За все три километра до поселка он не обронил ни слова — торопился, ловко крутил машину меж пней, деревьев и мочеточин. Петруха глаз не поднял на Виктора. Лучше бы ему на карачках ползти из делянки, чем кататься пассажиром на рабочем тракторе. Пропади все пропадом.
Трактор остановился у маленького, собранного из щитов домика, где размещался медицинский пункт. На низкое крылечко выбежала девушка-фельдшер, Маруся Плетнева. Она, забыв застегнуть халат, почти на руки приняла Сторожева, помогла ему сойти на землю и вместе с Виктором ввела его в домик. Уходя, Покатилов пообещал:
— Мы зайдем к тебе, Сторожев. Вечером уж.
«На черта ты мне нужен!» — едва не выкрикнул Сторожев.
Как только Петрухе перевязали рану, он умылся и, грубо отказавшись от помощи Плетневой, на здоровой ноге ускакал в соседнюю комнату и, не раздеваясь, пал на кровать.
К вечеру рана заболела неуемной болью. Нога отяжелела и налилась жаром. В неуютной душе парня совсем померкло. Как назло, память из вороха прожитого выдергивает самое ненужное. Вот вчерашний день. Воскресенье. Дождь. У ребят веселье: почти все они получили из дому письма. Потом сами сели писать. Только вчера, пожалуй, Сторожев понял, что такое получить письмо…
Дом, как свинцом, налит тяжелой тишиной. Петруха невольно прислушивается к наружным звукам. У столовой давно отгремел железный умывальник — ребята сидят за ужином. Чуть попозже, на грани сумерек, баянист Сережа Поляков потревожит вальсом тихую вечернюю зарю, и взгрустнется новоселам по родной сторонке, где впервые услышан этот вальс. Потом начнутся танцы — и до грусти ли тут!
Петруха слышит, как по дороге к медпункту идут люди, громко переговариваясь. Сплетаются не два и даже не три голоса. Много голосов. Скрипят ступеньки, распахивается дверь, и дом гудит от звуков, как барабан. Стук в дверь Петрухиной комнаты и — вваливается, утихая на пороге, большая толпа гостей.
— Тш, — шикает на всех строгий девичий голос.
— Может, он спит?
— Закрывайте дверь, черти, — комарье набьется.
К Петрухе, лежавшему поверх одеяла лицом к стене, наклонился Виктор Покатилов и, коснувшись плеча его, спросил:
— Петь, спишь, а?
— Что вам от меня надо, что? — вскинулся Петруха. Все притихли. У кого-то из рук вывалилась и грохнула о пол консервная банка. Тишина.
— Ты лежи, Петь, — снова заговорил Виктор. — Мы пришли к тебе в гости. Ребята и девчата принесли тебе кое-что поесть, и вообще… Ты бери все это, как свое. Мы здесь одна семья. Радость или горе у кого — это радость и горе у всех. Так, что ли, ребята?
— Правильно.
— Точно.
Вдруг в легкий шум и говор молодежи откуда-то с улицы вломился неустоявшийся бас Кости Околоко: