Земная твердь
Шрифт:
— Ребя! Ура! У Сторожева и Молотилова за месяц самая высокая выработка. Вот только что Крутых подсчитал. Где он, Петруха-то?
Костя протиснулся было вперед, но его остановил Покатилов:
— Чего лезешь? Сказал — слышали.
— А он? Ему-то надо знать. Для него это лучшее лекарство.
Тому, что происходило в комнате, Петруха верил и не верил. Он все смотрел в желтую деревянную стену, будто украшенную розовыми сучками, и ему еще было стыдно показать ребятам глаза. В то же время сознавал, что лежать колодой перед добрыми людьми
Будто властная сила совсем легко подняла парня, он сел, влажными от жары и смущения глазами обвел притихших ребят и тихо сказал:
— Спасибо вам, ребята… Я постараюсь…
Он недосказал своей мысли — в комнату ураганным ветром бросило фельдшера Марусю Плетневу.
— Товарищи! Ребята! Да где же у вас совесть? Вы что? У человека температура к сорока, а вы? А ну, марш!
Выходили на цыпочках, боясь даже одеждой задеть дверь или стену.
— А как его перевернуло, — сказал кто-то за дверьми.
— Жалко парня.
В этот вечер в поселке было тихо. Петрухе иногда мерещилось, что в сумеречном воздухе разливается баян Сережи Полякова, но в самом деле музыки в поселке не было.
Два следующих дня Сторожев валялся в жарком забытьи. Лицо его пожелтело, из-за натянутой кожи сильнее прежнего выпирали скулы. Он часто, казалось через силу, раздирал спекшиеся губы и просил воды или выкрикивал в диком испуге:
— Я боюсь его! Тереха!
Утром третьего дня он проснулся с ясным, здоровым сознанием. Было часов пять утра. Солнце только еще взбиралось на небосвод. Петруха дотянулся до створки окна и толкнул ее — она раскрылась. Зыбкой лесной сыростью повеяло в лицо и грудь, запахло настоем трав, хвои.
Он огляделся и увидел на тумбочке и табуретке, рядом с его кроватью, лежат две плитки шоколада, пачка папирос «Люкс», банка с малиновым вареньем и еще банка с кистями красивого безароматного цветка иван-чая. Нет, это не во сне он видел ребят. Они были здесь. Они все и оставили.
Когда же еще у Петрухи было такое светлое, бодрящее чувство? Когда? Он улыбнулся бледной, бескровной улыбкой, вспомнив родной дом на хуторе Дуплянки. По утрам, когда мать открывала окна, так же вот пахло зеленью и прохладой…
Завтрак ему принесла Миля Калашникова. Розовощекая говорунья, она села у открытого окна и ни минуты не молчала:
— Ешь, ешь. Фаина Павловна приказала мне не уходить отсюда до тех пор, пока ты все это не слопаешь.
— А если лопну.
— Не бойся. Не лопнешь. Вон ты какой худой стал. Ты сейчас старайся больше кушать, — заботливо советовала она и, вскинув бровью, объявила:
— А тебя на доску Почета повесили…
— Положим, не меня.
— Тебя… — щуря черные улыбчивые глазки, она мотнула головой и поправилась: — Конечно не тебя. Твою фотографию. Ты там красивый, серьезный… Зина Полянкина просила привет тебе передать. Чего смотришь? Вот так я ей и скажу: услышал, Зинка, твое имя и перестал есть. Смотри.
Когда Миля убежала, Петруха долго лежал и все слышал ее веселый голос.
В четверг,
Это был Илья Васильевич. Он просил парня открыть окно. Едва расщепилась створка, Свяжин распахнул ее совсем, и на Сторожева пахнуло вином.
— Ты что, Илья Васильевич?
— Ничего я, парень, — улыбаясь, он мостился на подоконник, смешно подмигивая: — Я сегодня именинник. Пятьдесят лет мне стукнуло, полвека. Выпил и пошел к тебе, понаведоваться о твоем здоровье. Вот и пришел. Здравствуй, самосек.
Он достал из кармана початую бутылку вина, рюмку и поставил на подоконник. Сюда же положил кусок жареного мяса и соленый огурец. Выпить Петруха не отказался. Это понравилось Илье Васильевичу.
— Ты, Петька, славный парень. Славный. Угловат маленько, но оботрешься, я думаю. Со мной сейчас работает дружок твой, Мотовилов…
— Молотилов, — поправил Петруха.
— Да-да, Молотилов. Может парень работать, и силенка есть. Смекалки бы ему побольше. Знаешь, такой — мужицкой смекалки. М-да. И на уме он что-то держит. Таит что-то парень, ей-богу.
— Что все-таки?
— А черт его душу знает. Заперт он, как железный сундук в конторке у Тимофея Крутых. Не видно его. Давай, Петруха, становись скорее на ноги. Жду я тебя. Ловко с тобой работается. Эх, парень, — вздохнул он. — Скорей бы пора золотая — охота. Дай руку — я тебя научу этому делу. Сгоришь, парень, от радости. Что ты!..
Теперь каждый день кто-нибудь приходил к Петрухе. Парень и подозревать не мог, что вот так, лежа в постели, перезнакомится со многими. Правда, с людьми Сторожев, как и прежде, оставался сдержанным, только жадно приглядывался к ним.
А время летело. В поселке с утра до вечера стоял стук топоров. В километре вверх по Крутихе громоздились новые штабеля леса. Лес шел.
XII
Казалось, что Владимир Молотилов работает, как и первое время, изо всех сил. Ребята избрали его в состав комсомольского бюро, а Тимофей Крутых выставил его фотографию на доску Почета.
Мастер участка по-прежнему гнул свою линию. Вечерами, в конторе, дымя цигаркой взапуски с дедом Мохриным, он похвалялся перед ним:
— Я человека скрозь вижу. Тот же Молотилов — подойди к нему без внимания — никудышный работник. Хоть сади на лесовоз да отправляй обратно — одним едоком меньше. А я посмотрел и сказал: будет лесоруб. Помог ему — и вот плоды. Слава участка. Побольше бы их, таких-то.
А Владимира эти дни слепил страх: он чувствовал, что воля к труду у него иссякла, вся до донышка, и вот-вот начнется позорное падение, после которого ему уже не подняться. Слава передовика, обретенная им в тяжком труде, рвалась из рук, как птица. Не сегодня-завтра его сравняют со всеми, и то, что у Молотилова большая душа и запросы не рядового человека, никого не будет касаться.