Земная твердь
Шрифт:
— Ты что-то хотел сказать мне, Володя?
— Думаю вот о своей жизни, — быстро перестроился он. — Кажется, я удачливее других на участке, а дышать мне все-таки нечем.
Он ловко и метко сражал комаров длинными кистями рук и рассказывал:
— Подходит ко мне на днях мастер Крутых и говорит: Молотилов, мы способную молодежь выдвигаем вперед и вот решили поставить тебя на более ответственную работу. Будешь чокеровщиком. Потом понял, очевидно, что я в нерешительности, и заулыбался: давай, дескать, смелей берись. Дело у тебя пойдет. А топором-де,
— А что это такое чокеровщик? — поинтересовалась Зина.
— Да как тебе сказать, помощник тракториста, что ли. А работенка так себе, не бей лежачего. В сравнении с другими, конечно. Скоро, это между нами говоря, — Володя приглушил свой голос, и губы у него почти перестали двигаться, — скоро в леспромхозе откроются курсы механизаторов, и Крутых уговаривает меня поехать учиться. Жить бы, кажется, да радоваться. Другой бы на моем месте лучшего и не искал. А я не могу этому радоваться. Ты не веришь, да? — всполошился он. — Я по глазам вижу: не веришь. Плохо ты меня знаешь, Зина. Ведь все наши ребята только и смотрят, как бы скорее свалить дерево да отхлестать у него сучья. Больше их ничего не интересует.
Пылко, убежденно говорит Володя, но кажутся Зине слова его легкими: дунь — и нет их. «Наверное, правду он говорит, конечно, правду», — желает согласиться Зина с другом, но, когда он спросил снова, верит ли она ему, девушка, помимо воли, сказала:
— Не верю, Володя. Особенно про ребят не верю.
— Веришь, плутовка. Веришь, — он отшвырнул гитару, обнял Зину и стал целовать ее в губы, щеки, глаза. Она не отбивалась от ласк, но и не принимала их, как прежде. Чувствовала девушка, что сквозит между ними какой-то холодок и зябко от него ее сердцу.
Потом они долго сидели молча среди лесной тишины. Володя, будто подстраиваясь под этот ночной покой, тихонечко бренчал на гитаре что-то тоскливое. И раньше еще в Карагае, слышала Зина эти подраненные мелодии, но в ту пору они рассказывали о чужом горе, о чужих печалях. Не свое было, за сердце не трогало. А теперь под эту музыку плакать хочется.
— Не надо больше этой тоски, — попросила Зина. — Сыграй что-нибудь веселое… Володя, скажи мне, ведь я счастливая?
— Наверно, — холодно отозвался Молотилов и подумал: «Много ли вам всем-то надо его, счастья-то. Чудики».
— Сыграй мне: «не кочегары мы не плотники…» Ну, Володя.
Играл он рассеянно, так, брякал для виду, а душу его мутили свои мысли.
XIX
Все планы о легкой работе рухнули, и мысль о возвращении в Карагай разом и властно завладела Владимиром.
Здесь он замечал сам, что его авторитет тает в людских глазах. Там, где виднее, где можно бы приподнять голову, оказывался не он, как раньше, не Молотилов, а Сторожев или какой-нибудь другой. Это еще более подогревало в нем и неприязнь и даже злобу к людям.
В итоге невеселых раздумий
Это было первое письмо домой. Над ним до полуночи сидел Владимир в пустом красном уголке общежития. Возле электрической лампочки кружились и метались ночные бабочки.
Написал и отцу. Если в письме к матери он жаловался на физические трудности, на комаров, вечную лесную сырость и выдуманную боль под лопаткой, то отцу писал о своих душевных противоречиях и переживаниях.
«Ты, дорогой папочка, воспитал меня в духе гуманизма, и я не могу глядеть, как рушатся заповедные леса, наша гордость, наше богатство. Мне все время кажется, что над моей душой занесен топор…»
Мать откликнулась с необыкновенной быстротой.
«Над письмом твоим, — сообщала она после приветствия, — я плакала. Я все предвидела заранее. Тебе тяжело, дорогой мой, и мне не легче. Как будто мы растили тебя для этого. Немедленно возвращайся домой. Папка согласен, чтобы ты приехал обратно. Он тебе завтра тоже напишет.
Что тебе купить к зиме?
Целую и остаюсь в слезах, твоя мама».
Все хорошо: путь в Карагай открыт. Только надо увезти с собой Зинку.
Там, дома, он скажет всем, что ради спасения девушки ему пришлось бросить полюбившийся леспромхоз. Чуткое отношение к человеку не противоречит комсомольскому долгу.
Но как подбить Зинку на этот шаг? Он исподволь готовил ее, ждал, когда девчонка, сломленная трудностями, сама задумается о Карагае. Он не раз видел ее на кухне жалкой и придавленной. «Пора, — решил он. — Она с радостью примет мою руку, которую я протяну ей для помощи». По всему было видно, что дело шло к счастливому окончанию.
Однако у Молотилова не хватило духу затевать с Зиной разговор о бегстве. Боялся. А вдруг она взбеленится да разнесет по участку его намерения. Тогда что? Тогда не только не вырвешь у Крутых хорошей характеристики, но можешь расстаться с комсомольским билетом. При этой мысли у Владимира даже побледнели всегда по-девичьи алые губы.
Да и совсем непонятным становилось для него поведение Зины. Она не слушала его с прежним вниманием. Часто думала о чем-то своем и, казалось, рвалась куда-то от него прочь. Чем далее она уходила из-под его влияния, тем красивее и привлекательнее становилась в его глазах.
Однажды он спросил у Зины.
— Нравится тебе тут?
— По-моему, хорошо. Лес. Леса — это украшение земли, — читала я где-то. Очень правильно. В прошлое воскресенье мы ходили с Фаиной Павловной за малиной куда-то в буреломы; так ведь там сказочный мир. Того и гляди, выйдет лесная царевна и скажет: а я ждала вас, милости просим. Хорошо.
Она вдруг засмеялась теплым смехом. И Владимир чуть было не сорвался на грубость, но вдруг вспомнил о подрубленной им ели-красавице вот тут, на крутояре, и заговорил: