Зеркальный лабиринт
Шрифт:
После ухода старшей Евстафья сказала мне, что через часок-другой будет готова баня и можно будет помыться. После пирожков глаза стали смыкаться вновь. Я кивнул головой и побрёл обратно в кровать.
Через какое-то время меня растолкали. Потянувшись и позевав я натянул валенки, тулуп и пошёл за хозяйкой. Пройдя по нескольким тёмным коридорчикам мы вышли на крыльцо избы. Я поднял взгляд от порога вверх и…
Вокруг было белым-бело. Везде лежал снег. В некоторых местах сугробы были мне по грудь. Было морозно. Но ведь ещё вчера я шёл по холмам в летней обуви и легкой рубашке!
— Евстафья, стой! — вырвалось у меня. — Скажи мне, сколько я провалялся в кровати?
— Так, почитай, четыре седмицы, милок. — отвечала хозяйка, даже не обернувшись, — Жар у тебя был. Всё метался, звал кого-то. Товарищей каких-то своих. И ещё Анку какую-то.
А я стоял, поражённый увиденным. Никогда в своей жизни такого зрелища мне не приходилось наблюдать. В сумерках снег переливался разными оттенками. Где-то в тени глубоко-синий, где-то нежно-белый… Снежинки иногда вспыхивали серебристой искоркой. Стояла тишина. Казалось, что я внезапно стал совершенно глухим. Но впереди Евстафья поскрипывала валенками, указывая дорогу. Опомнившись, кинулся вперёд догонять.
А потом была баня. Настоящая русская баня. Сейчас, я просто не могу передать все заполнившие меня тогда эмоции. Помню какую-то умиротворённость во всём этом. Что-то глубинное. Что-то такое знакомое, даже родное. Наверное, мои земные предки были, всё же, из России.
А после был ужин. Настолько вкусный, что было невозможно оторваться от предложенных блюд. Я молча занимался поглощением пищи, а Евстафья снова присела напротив и тихо наблюдала за процессом.
— А вы почему не ужинаете? — робко спросил я.
— Некогда. Мне ко всенощной. — ответила хозяйка и стала ловко убирать пустую посуду со стола. Своим ответом она меня поставила в тупик. Что такое «всенощная» я не знал, а спросить сразу так и не предоставилось тогда возможности. Хозяйка быстро собралась и убежала. Я остался один. На стене тикали странные часы. «Ходики» вдруг всплыло в голове…
Утро началось с запаха пирогов. Такого сильного, что лежать в кровати показалось мне просто кощунством. Сколько сейчас времени я не смог определить, но если пахнет едой, то явно пора вставать.
Умывшись я прошёл в «светёлку», так, кажется, называется то помещение, где я и спал и ел и где за занавеской священнодействовала хозяйка. Стараясь не скрипеть половицами я уселся за стол и задумался о том, где же я нахожусь.
— Проснулся, мил человек? — внезапно спросила Евстафья. Просто я не заметил, как она появилась и принесла огромную тарелку пирогов.
— Садись, чайку попей. — пригласили меня к еде. Я, собственно, не особо и сопротивлялся. Пироги были просто изумительными. И почему-то очень быстро кончились. Прямо какая-то мистика — раз и нету.
— Ну спрашивай, милок, что хотел узнать. — сказала Евстафья, которая сидела напротив за столом.
— Евстафья… Мой вопрос покажется странным, но сначала мне хотелось бы узнать, какой сегодня день… И год… — смутившись ответил я.
— Сегодня уже месяц студень, день двенадцатый, год одна тысяча девятьсот двенадцатый от Рождества Христова. — суровой ниткой поджав губы строго отвечала хозяйка, — Что ещё спросишь? Где находимся? Так мы в штатном монастыре, Марфо-Мариинском, что в Олонецкой Губернии. В прямом подчинении от отдельной Олонецкой епархии! Тебя нашли в посёлке, где послушники живут, у крайнего дома и ко мне принесли в беспамятстве. Почти месяц тебя выхаживали. — видимо подумав, что у меня провал в памяти, хозяйка смягчила тон.
— А вы монахиня? — робко поинтересовался я.
— Да. Ты не бойся, мы тебя никому выдавать не будем. — вдруг сказала она. — Всё. Остальное у настоятельницы спрашивать будешь. Нельзя мне. Надо собираться, петь будем.
— Что делать? — Не понял я. — Петь?
— Да. Хором псалмы поём с сёстрами. Дабы благостно было надо каждый день спевку делать. — ответила монахиня.
— Могу я послушать?
Евстафья задумалась на несколько секунд и потом ответила степенно.
— Пойдём. За занавеской посидишь, дабы своим видом не смущать. И чтоб тихо было! — строго добавила она.
Мы засобирались в путь. А в голове в это время роилось просто огромное количество вопросов. Хотя я знал, что не смогу их даже озвучить. Я оказался в таком далёком прошлом, что даже не знаю — вернусь ли я обратно.
Я сидел в небольшом коридорчике, в полутьме, за занавеской и слушал как монахини делают «распевку», так они называли свои занятия. Через какое-то время кто-то начал петь тихим голосом:
— Господи, да не яростию
Твоею обличиши мене, ниже гневом
Твоим накажеши мене.
Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, исцели мя…
Постепенно хор начал подпевать. То в шесть голосов, то в три, то все сразу. Я много раз слышал хор, а в детстве даже пытался в нём петь, но монашеского не слышал никогда в жизни. Некоторые слова я просто не понимал. Но это, наверное, и не важно. Смысл просьбы, вернее молитвы к Богу, был понятен. А та восторженность и тихая радость, с которой пел хор, извлекали из глубин души такие эмоции, что я забыл как дышать.
Восторг. Монахини пели и пели, а я сидел на небольшой табуретке и почти плакал здесь, в коридорчике, боясь даже пошевелиться. Никогда не думал, что испытаю подобное. Постепенно стал раскачиваться из стороны в сторону в такт мелодии. Глаза уже давно привыкли к полутьме. Я стал различать рисунок на ткани занавески, трещины на бревенчатых стенах, выскобленные до почти белого цвета половицы. В углу стояло что-то большое и тёмное. Приглядевшись я вдруг похолодел. Показалось что настала полная тишина, хотя кто мог монахинь остановить. Там стоял сейф. Тот самый сейф, который я уже видел в своих полуснах-полуяви. Только тогда сбоку на нём было нацарапано «Гитлер капут». Осторожно привстав, я заглянул за угол. Надписи не было. Но все остальные царапинки, неровности, потёки краски были на месте. В своём сне я весь бок сейфа тогда ощупал, прежде чем нацарапал своё имя.