Зеркало в ожидании
Шрифт:
Когда через полчаса мы снова двинулись в путь, я все еще удивлялся - почему это я так поторопился спасти жизнь человеку, которого должен убить.
* * *
Три часа спустя мы расположились на ночлег. Когда мы устроились в вытоптанных в снегу ямах, было уже темно. Джонни Гром сказал, что скорпионы больше не вернутся, но я все никак не мог успокоиться в своих поврежденных доспехах. Ощущение было такое, что я заживо похоронен в темной глубокой безвестной могиле. Потом я, должно быть, уснул, потому что, когда пришел в себя, в лицо мне лился бело-голубой свет. Над вершинами хребта взошла внутренняя луна - Кронус, изрытый кратерами диск, почти полный и висящий так низко, что, казалось, до него можно допрыгнуть и со звоном стукнуться головой.
При лунном свете мы двигались достаточно живо, особенно если учесть, что подниматься приходилось по склону ледника. На высоте сорок пять тысяч футов мы достигли перевала и некоторое время смотрели на долину внизу и возвышающийся за ней следующий хребет. Он отстоял от нас миль на двадцать и при ночном освещении казался серебряно-белым.
– Может быть, за ним мы обнаружим твоих друзей, - сказал великан. Голос его стал каким-то бесцветным, будто потерял тембр. Лицо у него, похоже, было обморожено и онемело от ледяного ветра. Вула скорчилась за его спиной, выглядя подавленной и старой.
– Вполне, - сказал я.
– А может, за тем, что позади него.
– За этими хребтами лежат Башни Нанди. Если твои друзья оказались там, то их сон будет долог - да и наш тоже.
До следующего хребта было два перехода. Когда мы достигли его, луна поднялась уже высоко и освещала окрестности призрачным светом. Но вокруг не видно было ничего, кроме бесконечного льда. Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр теперь причинял мне неудобства, разрегулировавшись, и у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И, несмотря на то, что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне через определенные промежутки времени впрыскивались стимулирующие средства, появилась усталость. Конечно, я уставал меньше, чем Большой Джон, у которого вид стал совсем измученный и голодный, а ноги он передвигал так, словно к ним было приковано по наковальне. Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более чем скромные порции пищи, при этом выделяя мне даже больше, чем себе. И я по-прежнему запихивал то, что не мог съесть, в карман рукава и смотрел, как он мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя уступая пядь за пядью.
В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас от ветра, он задал мне вопрос:
– Карл Паттон, интересно, каково это - путешествовать в пространстве между мирами?
– Как в одиночном заключении, - ответил я.
– Тебе не по душе одиночество?
– Какая разница? Это моя работа.
– А что тебе нравится, Карл Паттон?
– Вино, женщины и песни, - ответил я.
– В крайнем случае, без песен можно обойтись.
– Тебя ждет женщина?
– Женщины, - поправил я.
– Но они не ждут меня.
– Кажется, ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?
– Дураков, - сказал я.
– Так, значит, это дураки послали тебя сюда?
– Меня? Меня никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.
– Тогда, значит, тебя привлекает свобода. Нашел ли ты ее здесь, в моем мире, Карл Паттон?
– Лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос, казалось, насмехался надо мной.
– Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет?
– я не собирался говорить этого. Но слова вырвались сами собой, и тон их показался мне безжалостным.
Он взглянул на меня так, как делал это всегда, прежде чем заговорить - как будто старался прочесть что-то, написанное у меня на лице.
– Человек должен когда-нибудь погибнуть, - сказал он.
– Тебе нечего делать здесь. Брось меня, возвращайся и забудь обо всем.
– Но ведь и ты мог бы сделать то же самое, Карл Паттон.
– Я? Вернуться?
– воскликнул я.
– Ну нет, благодарю. Я еще не закончил своих дел.
Он кивнул.
– Человек должен всегда доводить свои дела до конца. Иначе он ничем не будет отличаться от снежинки, гонимой ветром.
– Так ты, значит, думаешь, что это игра?
– рявкнул я.
– Состязание? Исполни или погибни, или, может быть, и то, и другое вместе, и пусть победит силбнейший?
– А с кем мне состязаться, Карл Паттон? Разве мы с тобой не товарищи, идущие бок о бок?
– Мы чужие друг другу, - ответил я.
– Ты не знаешь меня, а я не знаю тебя. И прекрати доискиваться причин, по которым я делаю то, что делаю. Я делаю так, и точка.
– Ты отправился в путь, чтобы спасти жизни беспомощных, потому что это твой долг.
– Да, мой, но не твой! Ведь ты-то не обязан сворачивать себе шею в этих горах! Ты спокойно можешь покинуть эту фабрику льда и до конца своих дней жить героем человечества, имея в распоряжении все, чего душа пожелает...
– То, чего бы я пожелал, никто не в силах мне дать.
– Должно быть, ты ненавидишь нас, - заметил я.
– Ведь мы - чужаки, которые явились сюда и погубили твой мир.
– Разве можно ненавидеть силы природы?
– Хорошо, тогда что же ты ненавидишь?
На какое-то мгновение мне показалось, что он не станет отвечать на этот вопрос.
– Я ненавижу труса в своей душе, - произнес он.
– Голос, который нашептывает спасительные советы. Но если бы я бежал и тем самым спас свою плоть, каким бы духом потом жила она и освещалась?
– Если хочешь бежать - беги!
– почти закричал я.
– Ты проиграешь эти гонки, великан! Отступи, пока не поздно!
– Я пойду дальше - пока смогу. Если мне повезет, то плоть моя погибнет раньше духа.
– Дух, дух, черт побери! У тебя просто мания самоубийства!
– Что ж, тогда я в неплохой компании, Карл Паттон.
Отвечать ему я не стал.
* * *
Во время следующего перехода мы, перевалив еще через один хребет, гораздо выше предыдущего, преодолели стомильный рубеж. Холод стоял по-настоящему арктический, а ветер был подобен летающим стрелам. Луна зашла и начало светать. Локатор сообщил, что до грузового отсека оставалось десять миль, и все системы жизнеобеспечения работают нормально. Источников питания хватило бы еще на сотню лет. Если бы даже, в конце концов, я загнулся по дороге, шахтеры все равно проснулись бы - пусть через сто лет, но проснулись.