Зеркало в ожидании
Шрифт:
Когда через полчаса мы снова двинулись в путь, я все еще удивлялся - почему это я так поторопился спасти жизнь человеку, которого должен убить.
* * *
Три часа спустя мы расположились на ночлег. Когда мы устроились в вытоптанных в снегу ямах, было уже темно. Джонни Гром сказал, что скорпионы больше не вернутся, но я все никак не мог успокоиться в своих поврежденных доспехах. Ощущение было такое, что я заживо похоронен в темной глубокой безвестной могиле. Потом я, должно быть, уснул, потому что, когда пришел в себя, в лицо мне лился бело-голубой свет. Над вершинами хребта взошла
При лунном свете мы двигались достаточно живо, особенно если учесть, что подниматься приходилось по склону ледника. На высоте сорок пять тысяч футов мы достигли перевала и некоторое время смотрели на долину внизу и возвышающийся за ней следующий хребет. Он отстоял от нас миль на двадцать и при ночном освещении казался серебряно-белым.
– Может быть, за ним мы обнаружим твоих друзей, - сказал великан. Голос его стал каким-то бесцветным, будто потерял тембр. Лицо у него, похоже, было обморожено и онемело от ледяного ветра. Вула скорчилась за его спиной, выглядя подавленной и старой.
– Вполне, - сказал я.
– А может, за тем, что позади него.
– За этими хребтами лежат Башни Нанди. Если твои друзья оказались там, то их сон будет долог - да и наш тоже.
До следующего хребта было два перехода. Когда мы достигли его, луна поднялась уже высоко и освещала окрестности призрачным светом. Но вокруг не видно было ничего, кроме бесконечного льда. Мы сделали на льду привал, затем тронулись дальше. Скафандр теперь причинял мне неудобства, разрегулировавшись, и у меня начали мерзнуть пальцы на правой ноге. И, несмотря на то, что по дороге я то и дело принимал горячие концентраты, а в вену мне через определенные промежутки времени впрыскивались стимулирующие средства, появилась усталость. Конечно, я уставал меньше, чем Большой Джон, у которого вид стал совсем измученный и голодный, а ноги он передвигал так, словно к ним было приковано по наковальне. Он по-прежнему позволял себе и собаке съедать более чем скромные порции пищи, при этом выделяя мне даже больше, чем себе. И я по-прежнему запихивал то, что не мог съесть, в карман рукава и смотрел, как он мучается от голода. Но он был очень вынослив: он слабел от голода медленно, нехотя уступая пядь за пядью.
В ту ночь, когда мы лежали за построенной им из снега загородкой, защищавшей нас от ветра, он задал мне вопрос:
– Карл Паттон, интересно, каково это - путешествовать в пространстве между мирами?
– Как в одиночном заключении, - ответил я.
– Тебе не по душе одиночество?
– Какая разница? Это моя работа.
– А что тебе нравится, Карл Паттон?
– Вино, женщины и песни, - ответил я.
– В крайнем случае, без песен можно обойтись.
– Тебя ждет женщина?
– Женщины, - поправил я.
– Но они не ждут меня.
– Кажется, ты немногое любишь, Карл Паттон. Тогда что же ты ненавидишь?
– Дураков, - сказал я.
– Так, значит, это дураки послали тебя сюда?
– Меня? Меня никто никуда не посылал. Я всегда отправляюсь туда, куда сам пожелаю.
– Тогда, значит, тебя привлекает свобода.
– Лицо его было похоже на скорбную маску или на выветренную скалу, но голос, казалось, насмехался надо мной.
– Ты понимаешь, что погибнешь здесь, или нет?
– я не собирался говорить этого. Но слова вырвались сами собой, и тон их показался мне безжалостным.
Он взглянул на меня так, как делал это всегда, прежде чем заговорить - как будто старался прочесть что-то, написанное у меня на лице.
– Человек должен когда-нибудь погибнуть, - сказал он.
– Тебе нечего делать здесь. Брось меня, возвращайся и забудь обо всем.
– Но ведь и ты мог бы сделать то же самое, Карл Паттон.
– Я? Вернуться?
– воскликнул я.
– Ну нет, благодарю. Я еще не закончил своих дел.
Он кивнул.
– Человек должен всегда доводить свои дела до конца. Иначе он ничем не будет отличаться от снежинки, гонимой ветром.
– Так ты, значит, думаешь, что это игра?
– рявкнул я.
– Состязание? Исполни или погибни, или, может быть, и то, и другое вместе, и пусть победит силбнейший?
– А с кем мне состязаться, Карл Паттон? Разве мы с тобой не товарищи, идущие бок о бок?
– Мы чужие друг другу, - ответил я.
– Ты не знаешь меня, а я не знаю тебя. И прекрати доискиваться причин, по которым я делаю то, что делаю. Я делаю так, и точка.
– Ты отправился в путь, чтобы спасти жизни беспомощных, потому что это твой долг.
– Да, мой, но не твой! Ведь ты-то не обязан сворачивать себе шею в этих горах! Ты спокойно можешь покинуть эту фабрику льда и до конца своих дней жить героем человечества, имея в распоряжении все, чего душа пожелает...
– То, чего бы я пожелал, никто не в силах мне дать.
– Должно быть, ты ненавидишь нас, - заметил я.
– Ведь мы - чужаки, которые явились сюда и погубили твой мир.
– Разве можно ненавидеть силы природы?
– Хорошо, тогда что же ты ненавидишь?
На какое-то мгновение мне показалось, что он не станет отвечать на этот вопрос.
– Я ненавижу труса в своей душе, - произнес он.
– Голос, который нашептывает спасительные советы. Но если бы я бежал и тем самым спас свою плоть, каким бы духом потом жила она и освещалась?
– Если хочешь бежать - беги!
– почти закричал я.
– Ты проиграешь эти гонки, великан! Отступи, пока не поздно!
– Я пойду дальше - пока смогу. Если мне повезет, то плоть моя погибнет раньше духа.
– Дух, дух, черт побери! У тебя просто мания самоубийства!
– Что ж, тогда я в неплохой компании, Карл Паттон.
Отвечать ему я не стал.
* * *
Во время следующего перехода мы, перевалив еще через один хребет, гораздо выше предыдущего, преодолели стомильный рубеж. Холод стоял по-настоящему арктический, а ветер был подобен летающим стрелам. Луна зашла и начало светать. Локатор сообщил, что до грузового отсека оставалось десять миль, и все системы жизнеобеспечения работают нормально. Источников питания хватило бы еще на сотню лет. Если бы даже, в конце концов, я загнулся по дороге, шахтеры все равно проснулись бы - пусть через сто лет, но проснулись.