Зеркало времени
Шрифт:
То, что некоторые экипажи в срединных и нижних этажах неминуемо попадут под свои же родные, отечественные бомбы из люков летящих выше машин, целокупно не подвергало сомнению рационализм теории повышения концентрации конечного числа самолетов над объектом бомбометания. Вследствие усиления концентрированности дьявольской смеси из самолетов и бомб и сокращения времени нахождения над вражескими зенитками общие потери машин должны, несомненно, уменьшиться и дать солидную экономию дорогостоящих бомбовозов.
Сыпать бомбы на головы своих — экономично?!
Джиббс, вернее, с подачи Джиббса его высокопоставленный покровитель из Пентагона настоял, чтобы проверку безнравственной, по мнению многих лётчиков, математики в частях, воюющих, кстати, не над фашистским Третьим рейхом, а на
Так что вовсе не дисциплина и долг руководят нами в нынешнем полёте. Наверное, покорность. Наверное, тупость. Привычка не думать. Привычка подчиняться кому угодно.
С другой стороны, здесь каждый должен делать своё дело. И наилучшим образом.
Осматриваюсь и оглядываюсь на отсек экипажа позади пилотской кабины. Встречаю настороженные взгляды бортинженера, радиста, ближних стрелков, успокаивающе киваю им. В каждом полёте понимаю и вновь забываю на земле, что не воздушные струи обтекания, а потоки закономерных сомнений множества нервничающих людей, живущих или доживающих под весьма условной защитой хрупких плексигласовых и дюралевых скорлупок, словно острыми когтями, цепляются за каждую заклёпку на крыле, за каждый из четырёх грибовидных колпаков огневых установок фюзеляжа и за каждый из одиннадцати настороженно молчащих чёрных воронёных стволов вооружения «Сверхкрепости».
Стараюсь вообразить, как задействовать всю эту циклопическую мощь для реального продления собственной и других жизней, когда грянет бой?
«Мы все перед боем помешанные. Мы психи. В большинстве ещё молоды и переживаем перед боем одно и то же. В нас копятся сгустки злобы, которые не терпится выплюнуть хоть во врага, хоть в друг друга. Хоть в белый свет, наудачу, кому достанется. По-моему, нас специально доводят до белого каления перед боевым применением. Трясучки и злости в нас накоплено с преизбытком. Но… Боя всё ещё нет, потому что мы запаздываем».
«Суперфортресс» снова клюёт носом, замедленно, растянуто. Второй пилот Грегори Диган адресует мне вопрошающий, почти интимный взгляд. Между лётным шлемом и кислородной маской, закрывающей всю нижнюю половину лица, видны только переносица и тусклые звёздочки в его глазах, и всё, о чём он хотел спросить и о чём хотел поведать, он вложил в их выражение, бесполезно пожевав губами под маской.
Молча киваю ему и снимаю руки во влажных меховых перчатках со штурвала. Диган согласно берет управление, но всё поглядывает на меня, пытаясь уловить, нет ли дрожи внутри каменного истукана на левом командирском сидении. На минуту сдвигаю вниз кислородную маску и пытаюсь ободряюще улыбнуться, однако спёкшиеся за долгий полёт в режиме радиомолчания губы не разлепляются, и я просто подмигиваю Дигану. Тот успокаивается, глупый, наивный мальчишка — у Грегори Дигана всего-навсего третий боевой вылет, — подчёркнуто старательно ссутуливается над штурвалом, своим физическим усилием вытягивая машину на её место в походном ордере. Даёт командиру отдохнуть до боевого курса.
Пользуюсь возможностью и растираю онемелые щёки и нос, долгое время сдавленные жёсткой маской, потом прилепляю её на место, чтобы ненароком не потерять сознания без кислорода. Неглубокими выгибаниями разминаю одеревенелые спину и шею. Мельком взглянув на часы, приборы, кабину, внимательно всматриваюсь в пространство вокруг тяжёлого воздушного корабля.
Над нами продолжает торжественно пребывать чёрно-серебряное небо стратосферы с редеющими, колючими звёздами. Внизу, в глубине, под ногами и самолётом, проплывают серые кучевые предутренние пелены над чернотой бескрайнего океана. Далеко справа, за нахлобученным по брови шлемом Грегори, на норд-осте, досыпают непроницаемые волокнистые дымы облаков, а чуть выше этой зловредной (потому что через неё ничего не видно) дымки, разделяющей библейски древние воды и небеса, на уровне плеча Дигана, вытягивается, медленно разрастаясь, буро-кровяная полоса. Там, за кромкой земного шара, воровской украдкой неумолимо подползает навстречу новому дню равнодушное к нашей войне солнце.
Приходит злая мысль: «День настанет не для всех. Даже сегодняшнего утра, до которого пустяк доплюнуть, чьи-то жизни не осилят. Тускнеют звёзды. Уже почти светло».
В поле зрения появляются истребители сопровождения. По хорде, сокращая себе путь, обгоняют неповоротливых «гусынь» серебристо-оливковые черноносые «Мустанги» Р-51D. Они отличаются каплевидными фонарями кабин. «Мустанги» летят плотными роями. «Мустанги» прилетели с небольшого тихоокеанского островка — Иводзимы. Чуть поодаль и ниже проплывают густой стаей тяжёлые «Корсары» F4U. У них изогнутые, как у чаек, крылья, спереди похожие на букву «W», под которыми щетинятся частоколы ракет. «Корсары» приданы дополнительно из корпуса морской пехоты. Им предстоит штурмовать зенитные батареи. Палубные «Корсары», заполнившие собой толщу обозримого воздуха, словно гигантский рыбный косяк, бесчисленными парами идут с авианосцев обеспечения.
Авианосцы — те засекреченные базы, которые, в ответ на нескромные вопросы военных корреспондентов, откуда, из какого места на Японию нападают неимоверные множества американских самолётов, парализованный полиомиелитом и величайший из любых президентов мира Франклин Делано Рузвельт, двенадцатый год подряд управляющий государством и доведший его от Великой депрессии до состояния непревзойдённого военного могущества, со своей тихой интеллигентской улыбкой уклончиво поименовал Шангри-Ла, то есть таинственной, сказочной и волшебной страной. Интервью показали в кинохронике, и теперь этот военный секрет знают все.
Истребители, снижаясь, стремительно уходят в предрассветные сумерки на расчистку воздуха над столицей, на подавление зениток — для нашего спасения, — и дай им Бог хорошо выполнить свою работу. Над нами угасают последние звёзды, и я отгоняю от себя непрошенные предчувствия.
— Двадцать минут до боевого курса, чиф-пайлот, — отмечает мой толковый штурман Бенджамен Голдмен по внутренней связи. Я поморщился. Он своевольничает, хотя я не раз требовал от людей обращаться ко мне коротко: «Сэр». Парень не из тех, кто упустит присвоенное право вольности в воздухе, и потому я к нему равнодушен, только виду не подаю. Отвечаю, что понял, и умолкаю. Не обрываю его, как это сделал бы Джиббс: Голдмену скоро работать над целью. Кроме того, допускаю, что вольность к командиру в воздухе — для Голдмена талисман. Но ведь этот обеспечивающий возвращение талисман ему не для отдыха или развлечения, и, значит, я стерплю.
Истребители сопровождения растаяли в левом секторе. Застывшая, статичная картинка за кабиной вновь представляется мне ирреальной, ненастоящей: всё видимое вокруг есть, оно существует, и его нет. И я есть, и меня — нет в тускло серебрящемся небе! Ломается состояние. Наверное, это всё-таки предчувствие, и сегодня мне, как никогда, потребуется повышенная психологическая стойкость. Она помогла бы собраться с силами, сосредоточиться на том, что предстоит, но пока её в себе я не ощущаю. Не надо бы вспоминать перед боем об оставленной на земле Кэролайн, а я о ней думаю. И странно мне сию минуту уверовать, что она, вспоминая обо мне в своей овеваемой тёплым утренним бризом постели, сумеет никому не ведомым, волшебным образом прикрыть и уберечь, надеюсь, нужное ей существо в виде лётчика, проносящегося в чужом, смертельно опасном небе за тысячи миль от родной авиабазы.