Зеркало времени
Шрифт:
Да и время уже было упущено, развод состоялся.
Гуль долго не могла полностью оправиться от тройного, если ещё не сильнее, удара: утеряны муж — любовь — дом — семья. В родительском доме — злоба отца и слёзы любимой матери. У самой Гуль — бесплодие. Ещё немного, и она начала бы потихоньку спиваться, а потом пошла бы по рукам — до дна жизни, до свалки. По древним обычаям караван-сараев.
Познакомились мы с Гуль в автобусе, совершенно случайно. Автомашина моя была в ремонте, и вот по дороге из Душанбе в Комсомолабад автобус попал в аварию, съехал с поднятой над полями дороги и разбился.
Когда автобус скатился по склону вниз с дороги, снёс три тополька, перепрыгнул через арык в хлопковое поле и, наконец, остановился, я оглядел быстрым взглядом салон и удостоверился, что раненых, кроме впереди меня сидящей женщины, обхватившей окровавленными пальцами голову, нет. Я силой вытащил Гуль из автобуса, потому что она кричала от страха и не хотела идти. Оказал ей первую помощь. В бумажнике я всегда возил с собой бактерицидный пластырь — в среднеазиатском климате бывают опасны даже занозы в палец. Люди, выбравшиеся из автобуса, столпились вокруг нас, возбуждённо переговаривались и смотрели, как я смываю Гуль арычной водой кровь с лица и с кофточки. С кофточки на левой груди Гуль. Я перехватил осуждающий взгляд какой-то старухи и зло посмотрел на нее. Старуха отвернулась, чтобы в свою очередь не испепелить меня взглядом.
Ехать дальше, выше в горы, уже не хотелось ни мне, ни Гуль. Я узнал, что молодая женщина из Душанбе, и мы возвратились обратно вместе на частной машине. По дороге Гуль утомилась и успокоилась.
Отвечая на мои вопросы, она виновато улыбалась, потом хмурилась и качала головой, вспомнив о пережитом страхе. Отвлекалась разговором и улыбалась снова своей странной, виноватой улыбкой.
— Сильно испугался, — повторяла она о себе. По-русски говорила неуверенно, с обычным в её среде таджикским акцентом. — Не едем в гори. Не хочу ранена испугат маму. Сильно маму люблю. Мне мой мама самий родной.
Она очаровала меня ещё когда была в состоянии шока. «Родная». Я понял, что вот эта Гуль мне и есть самая родная. Мы уехали с нею на квартиру к моему другу-холостяку, отбывшему в отпуск, потому что я не мог привезти её в офицерское общежитие, где сам мыкался в полупьяном холостяцком окружении. Нет, далеко не сразу она поддалась на мои уговоры. Мне помогло, что я служил в том краю уже четвёртый год и кое в чём разбирался. Даже мог ей кое-что сказать на её языке, правда, больше ругательное.
Гуль была прелестна. Через неделю она уже соглашалась выйти за меня замуж, но надо было получить разрешение на брак у неё дома, в кишлаке на Памире, а Гуль боялась предстоящего разговора с родными. У неё пропадало настроение и портился характер, когда она вспоминала, какое испытание нас ждёт.
— Ман туро дуст медорам. Я люблю тебя, — шепнула мне Гуль, когда мы выходили из дому, на своём языке и повторила по-русски, чтобы я её правильно понял.
К сожалению, не принято было, чтобы живущие там русские стремились освоить другой язык. Местные тоже обходились минимумом русских слов. Иначе мы с ней лучше и скорее выучились бы понимать друг друга. Но я до сих пор повторяю в уме её ласковые признания: «Ман тууро дуст медораам», выделяю в уме буквы, потому что боюсь забыть правильные ударения в этих навек запомнившихся драгоценных для меня её словах.
Чем больше я узнавал Гуль, тем больше она мне нравилась сочетанием природного женского лукавства и трогательной, бесхитростной, почти детской доверчивости.
В нас, советских людях, вообще с пелёнок была заложена, воспитана потребность помогать всем, кто в этом нуждается, и глубокая вера в разумность такой помощи. За это я с благодарностью вспоминаю советскую власть.
Нуждаемость в чём бы то ни было и для всех определяло партийное руководство, а для нас, кадровых военнослужащих — командование. Внедрено в подкорку и затверждено в ней, привычной уже ко всему, и ещё глубже, понятие долга и подвига, например, «погиб при исполнении интернационального долга». Во Вьетнаме, в Египте, Ливии, Сирии, Ираке, на Кубе, в Сомали, Алжире или Афганистане и Никарагуа. Да где угодно, куда послан.
Послан теми, кто тебя в глаза никогда не видел, а ты согласился.
Она была предельно откровенна со мной. Я не испытывал ни сомнений, ни ревности, когда видел, в каких гнусных условиях она работает в «Согдиане», и не осуждал её за прошлую жизнь, в которой ей было не на кого опереться. И хотел подставить ей плечо, чтобы ей стало на кого опереться. А у нас тогда начались задержки с выплатой жалованья офицерам. Но я не знал ещё, что развал армии и всей жизни в стране затянется надолго, будь он неладен.
Я убедил её, что ей надо будет обязательно учиться, когда мы после посещения её горных родителей вместе уедем в военный городок вблизи большого аэродрома. Обещал всяческую помощь, готов был вместе с нею пойти учиться, заново пройти курс средней школы. Я был бы счастлив сидеть с ней за одной партой и глаз с неё не спускать. И в переменки тоже. Убедил, что с бесплодием и можно и нужно бороться, что её бывшая свекровь вообще могла ошибиться в своем зачуханном диагнозе. Она ведь не была специалистом-медиком.
Вначале Гуль не очень верила мне, но выслушивала с возрастающим интересом. А когда поверила, преобразилась. У меня слёзы выступают, когда это время вспоминаю. Дома она постоянно что-то напевала, любила пройтись передо мной танцующей походкой, поддразнивала, соблазняла, сгорая от желания близости, или просто передо мной танцевала от хорошего настроения.
Кокетливо улыбнётся, обнимет, прижмётся ко мне и шепчет на таджикском или фарси ласковые слова или стихи, которых я не понимал, зато прекрасно чувствовал их смысл для нас обоих. Лучше этого в целой жизни у меня ничего не было. Куда же мне для неё из моего родительского села оказалось нужно заехать…