Жак Меламед, вдовец

Канович Григорий Семенович

Неожиданный утренний звонок Шаи Балтера, с которым после операции на сердце Меламед прожил целую неделю в одном номере реабилитационного центра, расположенного в тель-авивской гостинице "Базель", нарушил это косное однообразие.

— Послушай, дружище. Я хотел бы послезавтра к тебе заехать. Примешь? Какая, к черту, ночевка? Люблю спать в своей постели. Не беспокойся. Я на машине. На чем приеду, на том и уеду.

— Валяй, — прохрипел в трубку обрадованный Жак, который не мог взять в толк, что заставило его товарища по несчастью бросить все дела и через три с половиной года приехать к нему на Трумпельдор.

5

С Балтером, владельцем небольшой мебельной фабрики в Ришон ле-Ционе, судьба свела Меламеда не в павильоне распродаж дешевых двуспальных кроватей и обеденных и кухонных столов, а в кардиохирургическом отделении больницы "Рамат а-марпе" в Петах-Тикве, где ему и Шае в один и тот же день предстояло перенести сложную многочасовую операцию. Почти одновременно в кабинете доктора Голана они подписали бумагу, в которой оба обещали в случае летального исхода, а в просторечии — кондрашки, никому с того света никаких претензий не предъявлять.

— Мне клапан меняют, а у вас что? — после подписания короткого, как выстрел, документа с каким-то улыбчивым задором осведомился Балтер, когда медсестра — бухарская еврейка провела их перед распилкой груди в тесную душевую, вручив каждому по тюбику жидкого, пахнущего сиренью мыла и по бритвенному "Жиллету", чтобы от шеи и до пупа выкосить лелеемый годами газон.

— Четыре сосуда, — ответил Меламед, стоя перед зеркалом в выложенной розовыми кафельными плитками душевой.

— Забавно, — сквозь задиристые капли воды процедил Балтер. — С тех пор, как у меня в Шяуляй семьдесят пять лет тому назад оттяпали крайнюю плоть, никто ко мне острыми предметами не прикасался. Если выживу, то сделаю больнице подарок — пришлю для приемного покоя шведский комплект мебели.

Шая выжил, но комплекта не прислал. Не потому, что был жадный, а потому, что забывал все свои обещания из-за их непомерного количества.

— Да, да, я обещал, — оправдывался он. — Но я не обещал, что свои обещания выполню.

Балтер был вальяжный, компанейский мужчина с пышными кудрями и бакенбардами, которые он слегка подкрашивал. Шая стремился нравиться всем независимо от пола и возраста, даже тем, кого он весело и увлеченно обманывал. Как и Меламед, Балтер когда-то бежал из гетто, но не в лес к партизанам по канализационным трубам, а на глухой хутор на Виленщине, и до прихода Красной Армии прятался у какой-то одинокой польки: днем — в силосной яме, ночью — в хозяйской постели. После победы Шая из благодарности женился на милосердной пани Стефе, но брак быстро распался — до хутора докатились слухи, что родилось еврейское государство, и Балтер, выправив за взятку свидетельство о рождении в Ченстохове, репатриировался как довоенный польский гражданин в Жечь Посполиту, а оттуда — на Землю Обетованную.

— Отец меня, Жак, всегда учил: главное для еврея — вовремя уйти от фараона. Даст Бог, мы с тобой и отсюда, из этой мясопилки, благополучно выберемся. Пусть только нам целыми кости оставят и для обзаведения немножко филе.

Вопреки своему обыкновению, он свое обещание приехать выполнил — явился в срок с бутылкой "Абсолюта" и кочевой коробкой конфет, которая, видно, не раз уже переходила из рук в руки. Он облапил Меламеда, отдышался, вытер пот со лба и водрузил бутылку с коробкой на стол.

— Закуска есть?

— А ты что — всерьез собрался бражничать? — уставился на него Меламед.

— А что, по-твоему, с водкой еще делают?

— Разве доктор тебе не запретил пить?

— Запретил. Но мне и жить было ферботен. Скажи мне лучше, что у тебя в холодильнике?

Балтер обладал одним удивительным свойством — всюду чувствовал себя хозяином. Даже в "Рамат а-марпе" незадолго до операции Шая вел себя так, будто это не ему через час вскроют грудную клетку, а он сам вот-вот наденет стерильный халат и перчатки и встанет со скальпелем у операционного стола — на границе между жизнью и смертью.

— Есть пастрама, копченая скумбрия, маслины… — виновато перечислил Жак.

— Ого! Тащи-ка все свое богатство сюда.

Пока Меламед возился с продуктами, Балтер причесал холеные кудри и взглядом судебного исполнителя окинул гостиную.

— Да у тебя прямо-таки художественная галерея! — воскликнул он. — И кому все это добро после твоего ухода достанется? Народу?

— Кому-нибудь достанется.

Балтер откупорил бутылку, налил водки, перестукался c Жаком рюмками и, не упуская инициативу, быстро произнес:

— Первый тост — за наших врагов! Чтобы все они во главе с Яшкой Арафатом сдохли!

Он долго жевал пастраму, шевелил гладко выбритыми скулами, толстыми окольцованными пальцами выуживал маслины и ждал, когда Жак выпьет.

— Ты чего не пьешь? Пей! Ни один еврей еще от водки не окочурился. Истории такие факты неизвестны. А коли дадим дуба, то войдем в историю.

И Балтер засмеялся.

Меламед поднес к губам рюмку, пригубил и закашлялся. Развязность Шаи коробила его, но он старался не выдать своего раздражения, глупо улыбался, наблюдая за тем, как Балтер ловко расправляется с "Абсолютом".

— Не забудь, Шая, тебе еще обратно добираться.

— Уже гонишь?

— Да нет… — уклонился от прямого ответа Меламед.

— Ладно. Перейдем к делу. Я звонил в Мосад, и там мне сообщили, что ты вроде бы в Литву наладился, — начал Балтер с шутки. — Сам знаешь — данные проверенные. Все-таки наша разведка — лучшая в мире.

— Липкин настучал?

— Липкин-шмипкин… Это правда или нет? — наседал порозовевший гость.

— Дети зовут. А тебе-то что?

— Надо. Тебе такое имя Хацкель Лахман что-то говорит?

— Нет.

— Мой первый учитель иврита… Был в гетто знаменитостью — сидел с пауками на чердаке и составлял какие-то словари. Не то литовско-русский, не то наоборот. Между прочим, и председателя нашего Кнессета до войны натаскивал — языку царей и первосвященников… Ему сейчас около девяноста. Одинок, как перст, почти ослеп.

— Лекарства возьму…

— И триста долларов… И письмецо от благодарного ученика Шаи Балтера.

— Нет проблем.

Меламед отвечал односложно, с испугом смотрел на то, как Шая все время подливает себе водки, довольно фыркает после каждой рюмки, обмахивает себя вышитым носовым платком; гостевание явно затягивалось, больше говорить было не о чем, в шведской и итальянской мебели Жак ничего не смыслил, ставить клейма на популярных политиков, давать им соломоновы советы, как править неуправляемым Израилем, остерегался и в собутыльники не годился.