Жак
Шрифт:
Да, Клеманс, вот к чему меня привело роковое недоразумение с браслетом. Вчера вечером я была в своей спальне с детьми и с Розеттой; дочке, по-видимому, нездоровилось, она все не засыпала. Я велела Розетте унести свечу, — может быть, свет раздражает ребенка, думалось мне. Некоторое время мы сидели в темноте, я держала малютку на коленях и старалась убаюкать ее песенкой, но она только сильнее кричала, и я уже начала беспокоиться, как вдруг с другого конца комнаты раздались звуки, похожие на нежную, тихую жалобу. Девочка тотчас умолкла и как будто с восхищением слушала; я сидела, затаив дыхание, не могла пошевельнуться от удивления и страха. Так, значит, незнакомец проник в мою спальню, он наедине со мною? Я не осмелилась позвать на помощь, не осмеливалась убежать. Когда флейта умолкла, вошла Розетта и восхитилась, видя, что маленькая успокоилась и уже не плачет.
— Иди скорее за свечой! Скорее! Скорее! — сказала я. — Мне ужасно страшно. Зачем ты оставила меня одну?
— Но вам придется еще побыть одной, пока я принесу свечи.
— Ах, Боже мой,
— Я никого не вижу, кроме вас, сударыня, ваших малюток и себя самой, и я ничего не слышала, кроме флейты.
— Кто же играл на флейте?
— Не знаю. Наверно, барин. Кто же еще в доме умеет играть на флейте?
— Это ты, Жак? — крикнула я. — Если это ты, перестань, пожалуйста, пугать меня. Право, я умру от страха.
Я прекрасно знала, что играл не Жак, и говорила так для того, чтобы заставить нашего преследователя дать нам объяснение или удалиться. Никто не ответил. Розетта раздвинула оконные занавески и при свете луны обследовала все углы и закоулки комнаты, но никого не обнаружила. Она, вероятно, посмеялась в душе над моими страхами, да мне и самой стало стыдно за себя; я велела ей пойти принести свечу, а когда она вышла, заперла дверь на задвижку. Напрасный труд! Незнакомец влез в окно. Не знаю, как он это сделал, может быть, отважно спустился с верхней галереи на решетчатую ставню моего окна или же взобрался снизу с помощью лестницы. Как бы то ни было, он проник в комнату так же спокойно, как будто вошел с улицы. Гнев придал мне силы, я бросилась вперед и, закрывая грудью колыбель своих детей, позвала на помощь; но он стал на колени посреди комнаты и сказал мне тихим голосом:
— Возможно ли, что вы боитесь человека, который хотел бы доказать вам свою преданность, отдав за вас свою жизнь?
— Не знаю, кто вы, сударь, — ответила я дрожащим голосом, — но, конечно, это большая дерзость с вашей стороны войти таким способом в мою спальню. Уходите! Уходите! И чтобы я вас никогда больше не видела, а не то я все расскажу мужу.
— Нет, — ответил он, приближаясь ко мне. — Нет, вы не сделаете этого. Пожалейте человека, доведенного до отчаяния.
В эту минуту я увидела на руке у него браслет, и мне пришла мысль потребовать его обратно. Я предъявила свое требование властным тоном и поклялась, что полагала, будто бросила браслет мужу.
— Я готов во всем вам повиноваться, — сказал он с покорным видом, — возьмите ваш браслет, но знайте, что вы отнимаете у меня единственную мою радость, единственную в жизни надежду.
Он снова опустился на колени, совсем близко от меня, и протянул ко мне руку. Я не решилась сама снять браслет — ведь мне пришлось бы дотронуться до его руки или хотя бы до одежды; я считала это неприличным. А он, видимо, подумал, что я колеблюсь, и сказал:
— Вы почувствовали сострадание ко мне? Вы согласны оставить его мне, не правда ли? О дорогая Фернанда!
Он схватил мою руку и дерзко поцеловал ее несколько раз кряду.
Я принялась звать, кричать, и тотчас на соседней галерее послышались шаги, но, прежде чем ко мне вошли, незнакомец, как кошка, выскочил из окна.
Жак и Сильвия постучались в дверь, которую я заперла на задвижку и все не отпирала, хоть и молила их Господом Богом войти. И вот эта запертая мною дверь, обстоятельство, роковым образом связанное с появлением какого-то мужчины в моей спальне, помешала мне рассказать всю правду. Я только сказала, что услышала флейту, что я послала Розетту за свечой, что она нечаянно заперла меня, что мне послышался какой-то шум в моей спальне и тогда я совсем потеряла голову. Так как домашние считают меня немножко помешанной на всяких страхах, они прекратили свои расспросы. Розетта подтвердила, что, проходя по галерее, она действительно слышала флейту. Произвели наспех розыски в доме и в саду. Никого не нашли и, смеясь, постановили вызвать жандармский патруль для охраны моей особы. Сильвия принесла доломан и кивер Жака, нарядилась в них и приклеила себе усы, затем встала с саблей наголо за моей спиной и следовала за мной по комнате в качестве телохранителя. Она была прелестна, как ангел, в этом костюме. Мы хохотали до полуночи, а потом легли спать, и до утра все было спокойно. Но на душе у меня очень тревожно. Я чувствую, что поступила нехорошо, вмешалась в какое-то безрассудное приключение, которое может иметь плачевные последствия. Дай Бог, чтобы все они пали на меня одну!
Четверг
Я получила следующую записку, переданную Розетте ее дядей, лесным сторожем:
«Прелестная и кроткая Фернанда, не сердитесь на меня, не думайте дурно о моем поведении. Вы можете спасти меня от вечного несчастья и сделать меня счастливейшим из друзей и возлюбленных. Я люблю Сильвию, и она любила меня. Не знаю уж, какой я совершил непоправимый проступок, за что она лишила меня своего доверия, чем я заслужил ее гнев. Я откажусь от нее лишь вместе с жизнью. Я надеюсь на вас. Да, на вас вся моя надежда. У вас любящая и благородная душа, я это знаю. Вообще я знаю о вас больше, чем вы думаете. Я подобрал браслет, который вы бросили мужу, и готов отдать его вам, если вы не оставите его мне во имя святой братской дружбы; ведь он в глазах моих — залог доверия и спасения. Простите меня за то, что я напугал вас, — я надеялся поговорить с вами по секрету; теперь я вижу, что это невозможно, если вы сами не окажете мне такую милость. Не правда ли, вы окажете ее мне, прекрасный белокурый ангел? Ваше назначение на земле утешать несчастных. Нынче вечером я буду ждать вас под большим вязом на Перекрестке четырех тропинок у входа в Темную долину. Если угодно, возьмите с собою провожатого, какого-нибудь надежного человека, но только не супруга вашего. Он меня знает, я льщу себя мыслью, что он уважает меня и расположен ко мне; но сейчас он настроен против меня, и если вы не постараетесь оправдать меня, у меня нет никакой надежды снова войти к нему в доверие. Если вы не придете, я положу ваш браслет под камень около вяза; прикажите взять его оттуда, но он будет запачкан моею кровью.
Октав».
Как ты полагаешь, что я должна сделать? Но к чему спрашивать? Ты мне ответишь только через неделю, а мне надо принять решение сегодня, еще до вечера. Пойти на свидание к этому молодому человеку, в особенности теперь, когда я знаю, что Жак не на его стороне; сделать это ради того, чтобы примирить его с Сильвией? Конечно, это во мнении света большая неосторожность, но совесть моя судит иначе: я не вижу тут ничего дурного. Могут последовать неприятности, но лишь для меня одной; я рискую рассердить Жака и навлечь на себя его упреки. Однако ж, если мне будет сопутствовать удача, я могу оказать услугу Сильвии и Октаву, быть может — составить счастье всей их жизни, так как без любви не может быть счастья. Пусть Сильвия скрывает свое горе — я вижу теперь, почему ее томят черные думы, почему таким мрачным ей кажется будущее. Если она могла полюбить этого молодого человека, то, уж верно, он выше заурядных людей, наверно, у него прекрасная душа: ведь Сильвия очень разборчива в своих привязанностях и слишком горда, чтобы полюбить недостойного человека. Теперь мне ясно, что на охоте она сразу узнала своего возлюбленного, переодевшегося егерем. Как она его ударила за попытку оказать ей услугу! И мне ясно также, что в этом ударе хлыстом и в полном молчании, которое она хранила относительно своего открытия, гораздо больше лукавой насмешки, чем настоящего гнева. Держу пари, что она умирает от желания снова увидеть милого дружка у ног своих и жаждет, чтобы его поскорее привели к ней. Иначе и быть не может. Октав любит ее до безумия, раз он пускается на такие проделки, чтобы добиться ее прощения. У него прелестное лицо — по крайней мере оно показалось мне прелестным, когда я мельком увидела его при свете луны в своей спальне. Жак слишком суров и непреклонен. С Сильвией он обращается как с мужчиной, он не догадывается о слабостях женского сердца и не понимает, как я понимаю, сколько тоски и страданий таится в твердости Сильвии. Если я откажусь помочь ее примирению с Октавом, быть может, ей придется проститься с мечтой о счастье, быть может, она обречет себя на вечное одиночество. А этот молодой человек! Что, если он и в самом деле покончит с собой! По-моему, он на это способен — он, должно быть, действительно влюблен. Что делать? Не осмеливаюсь принять никакого решения. К счастью, у меня еще есть время — могу думать до вечера.
XLI
От Октава — Герберту
Друг мой, я поспешил все поставить на свое место, а то мои дела уже начали запутываться. Фернанда принимала мои шутки всерьез, и пора было открыть ей глаза, иначе она могла узнать, кто я такой, и пожаловаться мужу, или же мне пришлось бы ухаживать за ней по-настоящему. Я не хотел ни того, ни другого. Может быть, при моем по-женски впечатлительном характере, постоянно подвергающемся приступам какого-нибудь волнения, мне было бы легко обратить в свою пользу романтические обстоятельства своего знакомства с Фернандой и за короткий срок достигнуть больших успехов в ухаживании за нею. Ведь такие женщины, как Сильвия, отдаются по любви, а такие, как Фернанда, попадаются в сети, сами не зная почему, и тут же приходят в отчаяние. Думаю, что на моем месте какой-нибудь жуир поступил бы не столь добродетельно, как я, но ведь я не имею чести быть Ловласом и поступил по-своему, избегая всякого коварства. Взволновать чувства молодой женщины, к которой я вовсе не питаю любви, а на следующий день, к стыду и гневу несчастной, приняться на ее глазах ухаживать за другой — было бы не только подло, но и глупо. После того как я добьюсь обладания обеими подругами, они, несомненно, меня прогонят и возненавидят; к тому же я не думаю, что воспоминание о едином часе пылких объятий с Фернандой стоило бы радости просто сидеть целый год рядом с Сильвией.
И вот я внезапно оборвал интригу, становившуюся уж слишком безрассудной, но по своему сумасбродству не решился прекратить сразу весь роман, а сделал Фернанду своей наперсницей и покровительницей. Я написал ей сентиментальное письмецо, где с помощью некоторой лести, преувеличения и маленькой лжи умолял ее прийти ко мне на свидание, чтобы поговорить о великом деле моего примирения с Сильвией. Я составил план с таким расчетом, чтобы завязавшиеся у меня невинные отношения с моей прелестной защитницей продлились как можно дольше. Стало быть, еще несколько дней можно тешиться лунным светом, призывами флейты, прогулками по мху, мельканьем белых платьев между деревьями, записочками, положенными под камень возле старого вяза, словом — всеми аксессуарами романа, то есть главной его прелестью. Я настоящий ребенок, не правда ли? Ну что ж — ребенок! И не стыжусь этого. Ведь так долго меня снедали тоска и грусть.