Жалкая
Шрифт:
У него две живые дочери, но очевидно, что старшая, Дороти, любит жить в центре внимания. В моих файлах есть десятки фотографий: прогулки по городу, бранчи с друзьями, сидение в гольф-каре с её отцом, когда они играют в гольф с его «деловыми партнерами».
Другая его дочь, Эвелин, кажется ведет более затворнический образ жизни. Есть несколько фотографий, но всегда сделанных издалека. Я знаю, что она невероятно умна, окончила школу в возрасте шестнадцати лет, но самая четкая фотография, которая есть в нашем архиве, старая. Светло-каштановые волосы, темно-карие глаза и лицо, не утратившее округлости, которая приходит с юностью.
Я напрягаю пальцы, пока Сет болтает мне на ухо. Он мой связной — тот, с кем мне поручено встречаться каждую неделю. Кроме этого, у меня не будет никакого внешнего взаимодействия с моей реальной жизнью.
— Жаль, что мы не сходили куда-нибудь в последний раз, — вздыхает Сет.
— Мы уже ходили, — отвечаю я, закрывая старую и потрепанную книгу в своей руке.
Это книга стихов; единственное, что у меня осталось от моей матери, и хотя в наши дни я не могу даже думать о ней, по какой-то причине, даже когда я притворяюсь кем-то другим, я держусь за неё. Может быть, потому что это напоминает мне о том, почему я делаю то, что делаю. Некоторые из единственных трезвых моментов у нас были, когда она ложилась в мою кровать и читала эти стихи, пока я не засыпал.
— Это вряд ли считается, брат. Ты даже не провел его со мной, придурок. Исчез, чтобы побаловать свой член. Какой друг так поступает?
В голове проносятся воспоминания о вздорной блондинке и о том, как она зажгла моё тело одним только взглядом. Мой член дергается, и я качаю головой, усмехаясь, глядя на дорогой кофейный столик каштанового цвета в моей временной гостиной.
Я должен был узнать её номер. Или её имя.
— Уже соскучился, приятель? — спрашиваю я, пытаясь очистить свой мозг от вещей, которые не имеют значения.
Он усмехается.
— Я тебя умоляю. Знаешь, насколько легче заполучить женщину, когда мне не приходится соревноваться с твоей улыбкой?
— Это не очень вежливо.
Я встаю и подхожу к стене окон, ведущих на терассу с видом на центр города. Это красивый город, примерно в два раза меньше Чикаго, но гораздо более величественный. Силуэты небоскребов целуются со звездами, тысячи окон с зеленым отливом сверкают даже при луне.
И, возможно, если бы я был сентиментальным человеком, я бы смог найти в этом красоту. Вместо этого я просто чувствую пустоту.
— Эй, — прерываю я, когда Сет продолжает бредить. — Ты присмотришь за Роуз вместо меня, да? Пока меня не будет?
На несколько секунд в трубке наступает тишина.
— Конечно. Я заезжаю к ней каждые пару дней. Я сохраню её в безопасности.
Кивнув, я прикусил внутреннюю сторону щеки.
— Хорошо, — узлы в моем животе затягиваются. — Что ж, значит, остается только одно.
— Что же? — спрашивает Сет.
— Скажи мне, что ты скучаешь по моей улыбке.
Он стонет.
— Отъебись, Ник.
— Не надо, — отвечаю я, имя звенит у меня в ушах. — Не называй меня так. Я не хочу чего-то напутать.
Он колеблется, тишина гудит у меня в ушах.
— Ты готов к этому, парень?
Прижав костяшки пальцев к стеклу, я смотрю на город, который в ближайшем будущем станет моим новым домом.
— Да. Я готов. Давай разберемся с этими ублюдками.
Два вечера спустя я сижу в кабинке в «Винки»(отсылка
Говорят, Фаррелл открыл его, чтобы помочь сообществу процветать, но более вероятно, что он использует его как легкий способ отмывания денег в защищенной зоне, не тронутой ни федералами, ни, что более важно, итальянцами.
Кантанелли — синдикат в Чикаго, и последние десять лет они пытаются впиться когтями в территорию Кинлэнда.
Сейчас, в три часа дня в среду, «Винки» в основном пустой, с телевизорами по углам, на которых показывают статистику предстоящего футбольного сезона, и лесно-зелеными виниловыми обивками, за которыми сидят немногочисленные любители крепких напитков или люди, пользующиеся ранним часом скидок.
Я сижу спиной к стене за одним из столиков, расположенных в дальнем правом углу, и, хотя я не показываю этого на лице, мои внутренности напряжены, беспокойство вызывает всплески страха в моём животе.
Эти первые несколько мгновений работы под прикрытием всегда самые нервные. Ты либо настраиваешься на успех, либо терпишь неудачу, не успев даже упасть.
Но я никогда не падал духом под давлением; я процветаю.
Не все предназначены для этой работы. Не все это понимают. Некоторые люди слишком укоренены в своей морали, в своем эго, чтобы делать то, что требуется, чтобы сыграть роль. Вы должны жить и дышать этой работой. Стать ею. В противном случае вы окажетесь в бетонных ботинках с пулей в голове.
Или выдернутым посередине расследования и признанным негодным.
Моя челюсть сжимается, когда я вспоминаю своё последнее дело и то, чем оно закончилось. Как меня вырвали с улицы и заставили смотреть, как дело замяли.
Маленький колокольчик звенит от входной двери, и я стучу пальцами по ободку своего стакана, наблюдая, как Зик О'Коннор и Дороти Уэстерли входят внутрь и направляются прямо ко мне.
Мой желудок скручивается.
Время шоу.
Зик — крупный мужчина с широкими плечами и длинными русыми волосами, которые спадают ему на грудь, и будь я кем-то другим, я бы, наверное, испугался. Он выглядит как смесь грубости и веселья, как будто он ударит вас по голове своим бокалом для пива, прежде чем помочь вам подняться и угостить ещё одной порцией.
— Брейден, — говорит он, когда они подходят к столу.
Он не подает руку, поэтому я тоже этого не делаю, предпочитая сесть поудобнее и поднести стакан с виски ко рту, окидывая взглядом его огромную фигуру, прежде чем перевести глаза на его спутницу.
Дочь Фаррелла.
Мой взгляд задерживается на ней слишком долго, чтобы это можно было считать уместным.
Она привлекательная женщина, и в любой другой ситуации она была бы в моем вкусе.
Но она — работа. Способ добывать информацию и передавать её в лагерь.