Жангада
Шрифт:
Перед мысленным взором заключенного проходили события, так грубо оборвавшие течение его жизни. Погрузившись в свои мысли, отдавшись воспоминаниям, он не услышал ни странного шума за стеной старого монастыря, ни шуршания веревки, закинутой на решетку в его окне, ни скрежета пилы по железу, на что обратил бы внимание всякий человек, менее поглощенный своими мыслями.
Но Жоам Дакоста ничего не слышал, он снова переживал годы своей молодости, проведенные в перуанской провинции. Он видел себя на ферме, сначала служащим, потом компаньоном старого португальца, сумевшим добиться процветания икитосской фазенды.
Ах, зачем он сразу не сказал всего своему благодетелю! Тот не усомнился бы в нем. Вот единственная ошибка, которую он мог поставить себе в вину. Зачем не признался, кто он и откуда пришел, особенно когда Магальянс вложил руку дочери в его руку? Ведь Якита никогда бы не поверила, что он может быть виновником ужасного преступления!
В эту минуту шум за окном настолько усилился, что привлек внимание узника.
Жоам Дакоста приподнял голову. Он посмотрел на окно, но рассеянным, словно бессознательным взглядом, и тут же опять опустил голову на руку. Мысли снова перенесли его в Икитос.
Там умирал старый хозяин фазенды. Перед смертью он хотел упрочить будущее своей дочери, хотел сделать своего помощника единственным хозяином усадьбы, которая так расцвела при нем. Должен ли был Жоам Дакоста тогда заговорить? Вероятно… Но он не решился! Он вспомнил сейчас счастливое прошлое с Якитой, рождение детей, всю свою светлую жизнь, которую омрачали лишь воспоминания о Тижоке и горькие сожаления, что он не поведал близким свою страшную тайну.
Цепь событий развертывалась в памяти Жоама Дакосты с необыкновенной четкостью и силой.
Теперь ему припомнилась минута, когда он должен был дать согласие на брак его дочери с Маноэлем. Мог ли он допустить, чтобы она вступила в этот союз под чужим именем, мог ли не открыть молодому человеку тайну своей жизни?.. Нет! И вот, посоветовавшись с судьей Рибейро, он решил явиться в город, потребовать пересмотра своего дела и добиться восстановления в правах. А когда он отправился в путь со своей семьей, тут все и началось: появление Торреса, гнусная сделка, предложенная этим негодяем, отказ возмущенного отца пожертвовать дочерью, чтобы спасти свою жизнь и честь, затем донос и, наконец, арест!
Вдруг окно распахнулось от сильного толчка. Жоам Дакоста вскочил; воспоминания его рассеялись как дым. В камеру прыгнул Бенито и бросился к отцу, а за ним, сквозь отверстие в решетке, проник и Маноэль.
Жоам Дакоста чуть не вскрикнул от удивления, но Бенито успел его остановить.
— Отец, — сказал он, — в окне выломана решетка… Веревка спускается до самой земли… Пирога ждет на канале в ста шагах отсюда, Араужо отведет ее далеко от Манауса, на другой берег Амазонки, где ваши следы затеряются! Отец, надо бежать, бежать немедленно! Это совет самого судьи!
— Надо бежать! — повторил Маноэль.
— Бежать?.. Мне?.. Бежать еще раз! Снова бежать!
Скрестив руки и высоко подняв голову, Жоам Дакоста медленно отступил в глубину камеры.
— Никогда! — сказал он таким твердым голосом, что ошеломленные Бенито и Маноэль замерли на месте.
Молодые люди никак не ожидали такого отпора. Им, и в голову не приходило, что этому побегу воспротивится сам узник.
Бенито подошел к отцу и, глядя ему в глаза, взял за руки, но не затем, чтобы увести, а чтобы тот выслушал его и внял его доводам.
— Отец, вы сказали «никогда»?
— Никогда!
— Отец, — заговорил Маноэль, — ведь я тоже имею право называть вас отцом, — послушайте нас! Мы говорим, что вам надо бежать, бежать немедленно, потому что если вы останетесь, вы будете виновны и перед другими и перед самим собой!
— Остаться — значит обречь себя на смерть! — подхватил Бенито. — Приказ о казни может прийти с минуты на минуту! Если вы думаете, что теперь суд отменит несправедливый приговор, если надеетесь, что он оправдает того, кого осудил двадцать лет назад, вы ошибаетесь! Надежды больше нет! Надо бежать!.. Бегите!
В неудержимом порыве Бенито схватил отца и потащил к окну.
Жоам Гарраль высвободился из рук сына и снова отступил.
— Бежать — значило бы обесчестить себя и вас вместе со мной! — ответил он, и в голосе у него звучала непоколебимая решимость. — Это значило бы признать себя виновным. Если я сам, по доброй воле, отдал себя в руки правосудия моей страны, я должен ждать его решения, каким бы оно ни было, и я его дождусь!
— Но приведенных вами доводов недостаточно, — возразил Маноэль, — ведь у нас до сих пор нет юридического доказательства вашей невиновности! И мы настаиваем на вашем побеге лишь потому, что сам судья Жаррикес нам об этом сказал. У вас нет другой возможности спастись от смерти!
— Если так, я умру! — спокойно ответил Жоам Дакоста. — Я умру, протестуя против несправедливого приговора! В первый раз я бежал за несколько часов до казни. Да, я бежал, но тогда я был молод, и передо мной была целая жизнь, чтобы бороться с людской несправедливостью! Но бежать теперь, снова начать жалкую жизнь преступника, который скрывается под чужим именем и думает лишь, как бы обмануть преследующую его полицию; снова начать полную тревоги жизнь, какую я вел двадцать три года, и заставить вас делить ее со мной; всякий день ждать доноса, который рано или поздно меня настигнет, и выдачи меня полиции, даже если я буду в чужой стране?! Разве это значит жить? Нет! Ни за что!
— Отец, — настаивал Бенито, теряя голову от этого упорства. — Вы должны бежать! Я требую!
И, схватив отца, он старался силой подтащить его к окну.
— Нет!.. Нет!..
— Отец, вы сведете меня с ума!
— Сын мой, оставь меня! Я уже бежал один раз из тюрьмы в Вилла-Рике, и люди подумали, что я бежал от заслуженного наказания. Да, они должны были так подумать! Так вот, ради доброго имени, которое носите и вы, я отказываюсь бежать еще раз!
Бенито упал к ногам отца. Он протягивал к нему руки, он умолял…