Жара
Шрифт:
— Ну, мой уж не такой маленький, — сказала Рози и надула щеки. Она запустила все пальцы в свои крашеные волосы и провела ими до самых кончиков. Послышался легкий треск.
— А знаете ли вы, что изобрел Кант? — Женщина победоносно и с вызовом глядела на всех, потом протянула руку ладонью вверх, словно собирала монетки. Но все молчали. Та, что с кроссвордами, нацепила на нос очки и кинула украдкой быстрый взгляд на Де Лоо.
— Может, как кантовать ящики? — спросила она наконец, а он поднес чашку к губам, чтобы скрыть улыбку.
— Чушь! Надин! А еще говорила, что училась в университете! Что ж ты тогда такая
— Попробую угадать… Категорический императив, может, ты это имеешь в виду?
— Вот! Хоть один культурный человек среди нас да есть. А знаете, что это за штука такая, категорический императив? Элла?
Девица в прозрачном боди-стринге раздавила окурок и покачала головой.
— Ни малейшего представления. Вроде на садомазо смахивает. А в Кёнигсберге бордели есть?
— Еще бы, моя дорогая, еще и какие! Но ты про них и думать забудь. Там ни у кого денег нет. Как ты себе представляешь, почему все девочки сюда едут, ко мне. Пансион «Polska», если тебе дали здесь работу, это все равно что ты выиграла золотой кубок!
— Бардаки сейчас везде есть, в любом городе, — сказала Рози. — Даже у меня дома и то сейчас один открывают, все по-настоящему, ограничительная зона и все такое прочее. Это в Хагенето, представляете? Да там пипла-то — раз-два и обчелся. Смех, и только. Будешь стоять, пока ноги не отсохнут. Но мой старик находит, конечно, что это здорово. Ему теперь не надо больше ездить в Дортмунд или Эссен. Звонит мне и говорит: что ты там делаешь, в этом шайсовом Берлине, там же все куплено. Возвращайся домой, теперь ты и здесь сможешь выйти на панель. — Она постучала по лбу. — Это, называется, папочка… Дай мне жить, как я хочу, сказала я ему. А то, чего доброго, еще заявишься ко мне фраером, а?
Малышка всплеснула руками, прижав их ко рту; золотой листочек клевера исчез между грудями.
— О боже! Только представить такое. Это же чистый кошмар. Чтоб собственный отец…
Но девица в очках только обреченно хмыкнула и снова раздавила окурок.
— Ну и? Зеркало, что ли, завешивать? Или свет тушить? Клиент есть клиент, вот и вся песня!
Все обернулись на дверь, где появилась женщина в короткой кожаной юбке и белой блузке. Отделанные стразом шпильки, длинные, поразительно мускулистые ноги, грудь как на рекламном проспекте пластической хирургии. Голова наголо выбрита, за пояс заткнут парик платиновой блондинки. Поставила пустой контейнер на сервант и хмыкнула.
— Шайсе, — сказала она. — А у меня месячные.
Благостное выражение исчезло с лица хозяйки; она кивнула, приняв серьезную мину, поставила чашку на стол и открыла свой затасканный талмуд.
— Хотела бы я знать, как это получается! — надула недовольно губки блондинка. — То их вообще нет, а то приходят на неделю раньше. Стресс во всем виноват, все эти контрольные проверки. Еще и болит все. Чего делать-то?
— Ну, полечись немного, — сказала Элла. — Грелка, бутылочка шампанского, поваляйся в постели…
— Тебе хорошо говорить. А я обещала малышу велосипед! Чем же я теперь за него заплачу?
Шефиня сочувственно покачала головой, листая толстую книгу записей дальше.
— Повально красная
Очкарик громко зевнула. Де Лоо встал, взял ящик и поблагодарил за кофе. Женщины, как по команде, повернули коленки, чтобы он мог пройти, а шефиня захлопнула свой талмуд.
— Чюс [32] , мой мальчик. — Она проводила его до двери, приложила тыльной стороной руку к его щеке. — Ты ужасный миляга. Надеюсь, у тебя есть любовь и она прекрасно это знает.
Вырулив на Херманплац, Де Лоо медленно покатил к перекрестку. На автобусной остановке перед магазином «Карштадт» опять стояла та женщина в черном костюме. В руках она держала светло-зеленую лейку в запаянной пластиковой упаковке. «Мы снова открылись!» — прочел он рекламное объявление на столбе светофора. «Духовник Вальтерхен. Капелла музыкантов. Телефоны на столах. Каждая третья порция шнапса бесплатно!»
32
До свиданья; пока (берл. жарг.).
На рынке уже закрывали торговлю, выкрикивали бросовые цены, кидали порченые фрукты в сточную канаву. Он включил скорость, но не отжал педаль сцепления. Свежая повязка так и сверкала белизной между козлами лотков и ногами последних покупателей.
Подогнув левую переднюю лапу, собачонка шныряла промеж прилавков, ящиков, мешков, под брезентом и обнюхивала растоптанные овощи, подгнивший виноград, окрасившийся от порченого товара лед. И хотя она хромала, казалось, ее ничто не тревожило, она чувствовала себя абсолютно здоровой и ни на минуту не выпускала из виду, несмотря на сенсационные соблазны на земле, женщину, шедшую на некотором расстоянии и не смешивавшуюся с толпой. Иногда мелькал только мундштук поперечной флейты, торчавшей из рюкзака, один раз она подняла запачканную руку и бросила в капюшон своего свитерочка яблоко. Кто-то сзади сигналил ему, и он нажал на газ.
Запах красок, лака, скипидара. На стене над обогревательным прибором, работающим на ночной электроэнергии по льготному тарифу, несколько плечиков из проволоки, на них носки и посудные полотенца, а рядом со столом, заваленным тюбиками и кистями, запылившийся чугунный пресс. Шмыгая подошвами, художница вышла в прихожую, подержала для него дверь. Белая прядь волос, нежная, как пух, свисала на ее живые глаза и слегка раскачивалась, когда Де Лоо входил. Он опустил сетку с пахнущими смолой поленьями на подставку для зонтов в углу, а женщина подняла руку и смахнула пушинку с плеча его старой армейской куртки.
— Вечером будет, пожалуй, морозец, да?
Он кивнул. Дрожащими пальцами она накинула цепочку, сделала приглашающий жест, и он прошел по изъеденным древесным жучком половицам, прогибающимся под ногами, в жилое помещение — полутемную комнату с окном на задний двор. Кое-какая посуда, электрочайник и горшки с примулами стояли на широком подоконнике зарешеченного окна, выходившего на контейнеры с мусором. На маленьком столике чай. Под чайничком без крышки горящая свеча для подогрева, огонек колеблется на сквозняке.