Жаркие горы
Шрифт:
— Успеется, — сказал Полудолин. — Сейчас в ротах был. Кстати, хотел Уханову врезать, но отложил. Решил прежде с тобой посоветоваться.
— Мудро решил, комиссар. Что у вас там вышло?
— Зашел разговор о рейде. Слово за слово, и я посоветовал кое-что. А он огрызнулся: «Нет, так не получится».
— И ты обиделся? — спросил Бурлак, не скрывая иронии.
— Что значит «обиделся»? Порядок подчиненности пока никто не отменял.
— Садись, — сказал Бурлак и подвинул замполиту алюминиевую миску. — Давай ужинать. Заодно поговорим. Наливай чай, пусть
Бурлак хорошо понимал, что Полудолин ждет ответа, но решил не спешить. Сейчас, когда задетое начальственное самолюбие саднит, как свежий порез, замполит примет только то, что будет отвечать его представлениям о справедливости. Поэтому лучше подождать, когда эмоции поостынут.
Полудолин послушно, без видимой охоты, налил в кружку чаю, бросил туда два кусочка сахара, стал лениво помешивать ложечкой. Потом подвинул к себе миску. Начал жевать без особого аппетита.
— Что молчишь, комбат? Я ведь серьезно спросил.
— Значит, так ставишь вопрос? Тогда обращу внимание на твои собственные слова. Ты сказал: я ему посоветовал. А с каких пор советы принимаются в порядке подчиненности? Твои приказы должны выполняться. Это однозначно. Но советы? Не знаю. Например, ты мне приказать не можешь. Верно? Тем не менее твой разумный совет я всегда приму. Так то был совет или приказ?
— Совет.
— Тогда снимай вопрос. И еще вот что. Прошу запомнить, комиссар: наше благополучие держится на хороших командирах рот. Хорошие — это в первую очередь самостоятельные. Там, в Союзе, где воевать не приходится, кое-кто предпочитает удобных подчиненных. Таких, чтобы и на советы отвечали с готовностью: «Есть!» Почему-то телячье повиновение некоторым больно уж нравится. Здесь с такими пропадешь. Какой фронт у нас будет в рейде? Ты интересовался?
Полудолин пожал плечами.
— Вот видишь. А он протянется километров на двадцать. Для батальона. Удаленность роты от роты в среднем восемь-десять километров. И трудные условия радиосвязи. Ты слыхал, как Санин назвал Кадыра? Волк. Против такого телков посылать нельзя. Они и сами пропадут, и других погубят. Теперь подумай, можно ли сделать так, чтобы в разговоре с тобой или со мной Уханов не проявлял собственного мнения, а при встрече с Кадыром оно у него вдруг бы возникло? Откуда? От сырости? Да, если не секрет, какой совет ты ему давал?
— Совет пустяковый. Обращались ко мне братья Юркины…
— Знаю, — сказал Бурлак и стал сосредоточенно вытирать кусочком хлеба тарелку. — Они ко всем обращаются. Можешь не продолжать. По Юркиным я решение принимал.
— Выходит, если вы с ротным совершили несправедливость, то нельзя об этом и разговор начинать? — Голос Полудолина звучал язвительно. Он с силой отодвинул миску, так что зазвенела вилка, брошенная в нее.
— Слушай, Фирсыч, ты прокурорские нотки-то поубавь. — Бурлак не пытался скрыть неудовольствие. — Если что-то не ясно, поясню. А судить, что в моих действиях справедливо, что нет, тебе не по чину.
— Ладно, хочешь, чтобы я свои недоумения не высказывал, буду молчать. — В голосе Полудолина теперь звучала откровенная обида. — Но тогда возникнут другие конфликты. Учти, мое мнение не изменится от того, нравится оно тебе или нет. Его в политотделе узнают.
— Угрожаешь? Или ждешь извинения? — спросил Бурлак и встал из-за стола. — Не будет. Сам виноват. Кто тебя учил выносить приговоры, не выяснив обстоятельств?
— Хорошо, разъясни обстоятельства. В чем твоя правота?
Полудолин тоже поднялся. Теперь они стояли рядом. Высокие, жилистые, подогретые перепалкой, словно борцы у ковра, готовые вступить в схватку.
— С этого и надо было начинать.
Бурлак сбавил тон и стал говорить спокойно, неторопливо:
— Юркины — близнецы. Сережа и Коля. Ребята хорошие. Прибыли к нам месяца три назад. Попросились в один взвод, в одно отделение. Я отказал.
— Почему? Когда их посылали сюда, обещали, что будут служить рядом.
— Я подобных обещаний не давал. Мне, пожалуйста, такую вину не вменяй. А дураков-обещалкиных на свете немало.
— Выходит, раз я за то, чтобы братья служили рядом, значит, и меня к категории дураков относишь?
— Нет, ты просто несмыслящий. Честный, но петухом в зад не клюнутый.
— Ну, комбат, возвел ты меня в ранг достойных! Спасибо от всей души.
— Не за что, комиссар.
— Все же поясни, почему братьям не положено служить рядом?
— Положено им все. Я даже понимаю, как красиво это выглядит внешне. Представь заметку в газете: «Братья-патриоты». У нас ведь если пишут о братьях, то непременно именуют их патриотами. По отдельности каждый солдат — просто солдат, а вот если два родных в строю — тут уж иная оценка. Но ты пойми, своих патриотов мы взяли у одной матери. Обоих сразу. В один день и час. Близнецам, как известно, скидок при призыве не дают. И вот они оба попали к нам. А здесь война. Теперь подумай, могу я их обоих в одну боевую машину? Обоих в один огонь — рядом. Чтобы потом матери два квитка сразу: нет, мол, у вас больше, милая мамаша, сыновей-патриотов. И подпись.
— Всё! Убедил. Можешь не продолжать, — сдался Полудолин. — Ты прав, комбат. На сто двадцать процентов прав. Хочешь, перед тобой кепку сниму? Одно плохо — я ребятам обещал помочь. Как теперь быть?
— А так и будь, — жестко сказал Бурлак. — В другой раз не обещай, чего не можешь сделать. Это во-первых. А во-вторых — скажи мужикам правду: я, мол, за вас, да вот комбат отказывает. Ясно я излагаю обстановку?
— Ясно, только одного в толк не возьму… Почему ты ребятам не сказал правды сам? Как мне. Вот, дескать, друзья, так и так…
— Не сказал я, не скажешь и ты. — Голос Бурлака зазвучал сухо. — Нельзя ребят тревожить даже намеком на трусость. Ты им изложи мое мнение, они дружно заявят: «Мы не боимся». Они и в самом деле не боятся. Вдвоем они еще смелее будут. Только мина не станет учитывать, что в одной машине сразу два смелых одной крови. Это за них боюсь я. Ты хочешь посвятить солдат в страхи комбата? Не рекомендую.
— Вопросов нет. Только не пойму, почему Уханов не доложил, что это твое решение?