Жаркие ночи в Майами

Бут Пат

Хосе проглотил комок в горле. Подобные разговоры не были частью его отгороженного от жизни мирка.

— И ты думаешь, это все? Ты думаешь, этого достаточно? Как бы не так. Впереди будет кое-что еще получше. Он подождал, пока мне исполнится одиннадцать. Может, это был единственный порядочный поступок, который этот тип совершил за всю свою грязную жизнь. Надо отдать ему должное. Но когда мне исполнилось одиннадцать, он решил, что я уже достаточно созрела. Он изнасиловал меня в джакузи, чуть было не убил меня, потому что последнее, что я запомнила, прежде чем потерять сознание, это воздушные пузырьки в воде, окрашенные

моей кровью.

Лайзу Родригес трясло. Хосе чувствовал, как дрожит стол под ее руками и сотрясается при соприкосновении с ее бедрами. Она-таки достала его, но не в смысле похоти, где она и так управляла им, как хотела. Нет, совсем в другой области. Его сердце преисполнилось нежности и сочувствия. В ее израненной красоте было нечто прекрасное, гордое. Она знала темные стороны жизни, с которыми он никогда не столкнется. Она способна любить и ненавидеть с таким неистовством, до какого ему никогда не подняться. Он молился о том, чтобы хоть однажды испытать такие чувства, как она.

Когда Лайза снова заговорила, голос ее стал мягче. Буря прошла, после урагана наступило утро. Процесс разрушения уже позади. Теперь задача заключалась в том, чтобы разобрать обломки после бури.

— Они нашли продажного доктора, чтобы привести меня в порядок, и как только я встала на ноги, я ушла от них. Но, ты знаешь, она так и не бросила его. Моя мать знала все, и тем не менее она до сих пор живет с ним. У них уютный домик на берегу, и при нем мощный катер длиной в шестьдесят футов. Я думаю, тот мерзавец по-прежнему балуется наркотиками и насилует детей. Как раз такой тип, какого моя мать хотела бы называть «своим стариком».

— И ты ничего не можешь с этим поделать? Или мы вместе? Мы ведь все-таки в Америке.

Хосе пытался выразить словами свою веру в справедливость существующей в Америке системы. Когда Арагоны говорили, их слушали все — полицейские, судьи, политики, журналисты. Хосе не мог представить, что в лесу бедняков вопль мученика остается неуслышанным.

— Это уже дело прошлое, закрытое, но оно живо здесь и здесь. — Лайза приложила руку к голове и сердцу. — И будет жить всегда.

— Поэтому ты вернулась в Майами?

— Да, поэтому. Теперь я стала знаменитостью, кем-то, кого они захотят узнать. Они увидят меня в телевизионных новостях, в журналах, в колонках сплетен, они услышат, какие деньги я зарабатываю — больше, чем они когда-либо имели. Только это и заботит мою мать. Она понимает только язык денег. На другом языке с ней невозможно разговаривать. Я хочу стать еще богаче и еще знаменитей, пока она не сможет думать ни о чем другом, и только я буду сниться ей в ночных кошмарах. О тех миллионах, которые прошли мимо ее рук. Вот чего я хочу. И от этих мыслей мне становится хорошо.

Но, даже произнося эти слова, Лайза знала, что это не все. Когда она высказывала свои мысли вслух, становилась явной недостаточность такой мести. Жить хорошо — это месть мелкой личности. Это путь для тех, у кого слишком много здравого смысла и слишком мало смелости. Новая идея осенила ее совершенно неожиданно. Возбуждение переполняло ее, и Лайза, в ужасе от задуманного ею, уцепилась за стол.

— Мы можем заказать еще шампанского? — спросила она.

Голос ее совершенно неожиданно прозвучал как голос обычной, нормально чувствующей женщины, которая как птица-феникс возникла из пепла горького

озлобления.

Они заказали еду, которой ни один из них уже не хотел, и Лайза снова стала Лайзой Родригес. Она разговаривала о своей работе фотомоделью в таких местах, которые Хосе только мечтал увидеть, упоминала имена девушек, о которых он грезил в своих снах. Она была воплощением Нью-Йорка, и Парижа, и Лондона, и Милана, паря над миром, которым он восхищался, на облаке сексуальной изощренности и зачаровывая его реальностью воплощения своих мечтаний.

Лайза преследовала теперь только одну цель и шла к достижению этой цели со всей своей решительностью. За время ленча ей надо покорить Хосе, взволновать так, как он никогда раньше не возбуждался. Постепенно, но неумолимо она заводила его. Ее рука скользила по столу, чтобы коснуться его руки. Ее пальцы играли с его пальцами до тех пор, пока все видимые Лайзе части его тела не стали красными от возбуждения. Она смеялась, когда Хосе шутил, и сама ласково подшучивала над ним. Когда он замолкал в неуверенности, она поощряла его. Ее решимость щелкала в воздухе, как бич дрессировщика. Она направляла его, подталкивала, пока он не начал говорить с блеском, которого и сам в себе не подозревал. Его глаза сверкали любовью, а Лайза Родригес все приближалась к своей цели. Она перегнулась через стол настолько близко к Хосе, что он ощутил на своем лице ее дыхание. Она нашептывала ему на ухо свои сладкие секреты, подставляя его взору все прелести своего тела, а он корчился и терял дар речи, купаясь в жаркой похоти.

Шампанское обволакивало его мозг, реальность утрачивала свои очертания, и это передавалось Лайзе, укрепляло ее решимость.

Он выглядел смущенным, но хотел что-то сказать. Она кивнула в знак поощрения.

— Лайза… Я еще не очень хорошо тебя знаю, но… но…

Ее нога нащупала под столом его ногу и прижалась к ней. Он с благодарностью ответил тем же.

— Но я люблю тебя.

Она тихо засмеялась, в ее знойных глазах проглядывало обещание. Ее нога теснее прижалась к его ноге. Хосе совсем растерялся. Он сказал Лайзе Родригес, что любит ее, а ее нога по-прежнему прижимается к его ноге. Он был потрясен значимостью этого момента. Ресторан где-то растворился. Существовали только они двое, заключенные в дне сегодняшнем, но мечтающие о будущем, и жизнь Хосе воспарила на ангельских крыльях.

Сквозь туман этого благолепия прорвался голос официанта:

— Могу я вам еще что-нибудь предложить? Десерт?

Лайза посмотрела на человека, вторгшегося в их уединение, и сладко улыбнулась.

— Нам ничего больше не нужно. Оставьте нас одних, пожалуйста.

Этот момент мог бы все нарушить, но Лайза не собиралась отступать. Она наклонилась через столик так, что лицо ее оказалось буквально в нескольких дюймах от лица Хосе, и постаралась выглядеть красивой, как никогда.

— Ты все еще голоден, — прошептала она.

— Я голоден? — удивился он.

— Ешь меня.

— Что?

— Сделай это. Здесь. Прямо сейчас.

На его лице отразились одновременно потрясение и возбуждение. Хосе улыбнулся, пытаясь скрыть свое смущение. Щеки его горели. Он не знал, что дальше делать. Ему надо было показать. Объяснить.

Голос Лайзы стал повелительным:

— Сделай вид, будто что-то уронил. Скатерть прикроет тебя. Действуй быстро.