Жаркий сезон
Шрифт:
Рабочие, которые перестраивали дом, находили разные вещицы и приносили ей для осмотра. Чашечку от глиняной трубки, осколки сервиза викторианского фарфора, металлические пуговицы. Теперь это все пылится в буфете. У Полины не поднимется рука их выкинуть — а ведь у кого-то поднялась. Ненужные и выброшенные, они бережно сложены в итальянскую майоликовую миску и хранятся на средней полке Полининого соснового буфета.
Буфет куплен у человека, который разъезжает по Ирландии, за бесценок скупая у сельских жителей старую мебель, реставрирует ее и продает. Буфет разобрали на доски, вымочили их в каком-то агрессивном химическом растворе, собрали обратно и привинтили новые бронзовые ручки. Вещь удобная
Когда Полине исполнилось восемнадцать, они с подругой перед началом учебы в университете поехали отдыхать в Италию. Обе впервые оказались за границей без родителей. Полина была единственным ребенком в семье и росла под неусыпным надзором неработающей матери, которая к жизни относилась настороженно и все силы клала на то, чтобы предупредить любые мыслимые неприятности. По возможности никуда не ездить, чтобы не попасть в аварию. Постоянно глотать профилактические лекарства. Близких знакомств не заводить, потому что неизвестно, с кем свяжешься. В восемь Полина от этого бесилась, к восемнадцати ей стало плевать. «Почему мне нельзя? — кричала она все детство. — Почему?» Она безостановочно боролась, чтобы обойти материнские запреты и жить полной жизнью, а не прятаться от нее.
Поездке в Италию предшествовали долгие споры. В конце концов мать сдалась, вытянув несколько клятвенных обещаний. Никаких поездок автостопом. Деньги и документы носить под одеждой. Все время держаться вместе.
Чем дальше на юг, тем больше девушек распирало от веселья. Ближе к Неаполю, веселые и загорелые, они все чаще ловили на себе восхищенные взгляды молодых людей; дешевое вино и гормоны бурлили в крови. Подруга Полины, которая в школе считалась не по годам развитой, сказала: «Я не могу думать ни о чем, кроме секса», и Полина кивнула. Больше девушки это не обсуждали, а перешли к действиям. Они начали кадриться с ребятами: сперва робко, потом все смелее и смелее. В Помпеях познакомились с двумя немецкими студентами, но довольно скоро решили, что те недостаточно симпатичные. А потом, на пляже, встретили двух итальянцев. Обворожительных. Галантных. И совершенно неотразимых. Два дня все четверо флиртовали и дурачились в море, в прибрежных кафе, на ступенях дешевой гостиницы, где остановились девушки. На третий вечер по молчаливому уговору разбились на пары.
Полина была девственницей. Подруга думала, что тоже, хотя и немного сомневалась. Потом они не стали обмениваться впечатлениями, но до конца поездки со страхом ждали месячных. Когда подруга вылетела из туалета миланской электрички и объявила: «У меня все о'кей!», Полина ее чуть не возненавидела.
Первый сексуальный опыт, как водится, оказался так себе, однако наводил на мысль, что следующий раз ей понравится больше. Она разрывалась между этими новообретенными перспективами и паникой, что могла залететь. Месячные пришли в первый день после возвращения, как раз когда Полина ставила на туалетный столик майоликовую миску, купленную на память молодым итальянцем, чье лицо уже стерлось из ее памяти.
Каким-то образом эта миска так и путешествует с нею из дома в дом — раньше там лежали резинки и скрепки, теперь хранятся археологические пустячки — и связана в памяти не столько с молодым итальянцем, ставшим ее первым мужчиной, сколько с невероятным облегчением от мысли, что она не беременна, что все благополучно сошло с рук и не придется делать аборт. Из Италии она вернулась вся на нервах и почти не могла говорить с матерью, которая так и ела ее глазами, предчувствуя что-то нехорошее. На следующий день Полина уже бурлила радостью,
Теперь Полина понимает ее чувства. Она поняла их в тот день, когда взяла на руки собственную дочь и с пронзительной ясностью ощутила, что у любви есть целое, неведомое прежде измерение. Это не сблизило ее с матерью — между ними лежала непроходимая пропасть из-за разницы в интересах и жизненных целях. Но, по крайней мере, Полина теперь знала, отчего мать так себя вела, почему вечно терзалась страхами. Итальянские каникулы могли дорого Полине обойтись, да и наверняка мать догадывалась, что худший ее кошмар сбылся. Впрочем, ладно, не худший. Есть катастрофы пострашнее, чем утрата девственности.
Сегодня в «Далях» майоликовая миска не то эхо, которое выбивает Полину из колеи, а скорее неумолкающий тихий гул материального предмета, дожившего от того времени до нынешнего. Полина отмечает про себя этот гул, когда отодвигает миску в поисках ключа от оконной рамы, который должен быть где-то здесь, на средней полке… Ну да, вот он, спрятался за открыткой, которую Хью прислал в начале года из Сан-Франциско, куда ездил по книжным делам. Полина отпирает кухонное окно, и в кухню врывается песня жаворонка. И еще — загробный вой полицейской сирены и тарахтение трактора за холмом. Кухня полна звуками из прошлого и настоящего. Полина готовит себе ленч — моет в раковине латук, режет помидор, думая не о майоликовой миске и не о тракторе, а о рукописи на столе, над которой она сегодня будет работать.
6
— Странно видеть Мориса отцом семейства, — говорит Джеймс.
— Если его можно так назвать, — отвечает Полина.
Они едут в Уоршем. Компания разделилась, потому что в одну машину все не влезут. Полина не очень-то туда рвалась. Она бывала в Уоршеме и запомнила его как скопление туристов — разумеется, по этой причине Морис их туда и тащит. Однако она безвылазно просидела в «Далях» почти всю неделю, день выдался погожий, а Морис всячески ее уговаривал. Ему нужна свита. Он любит общество, и чем оно многолюднее, тем лучше. Пока они топтались возле машин, усаживая Люка в автомобильное креслице и решая, как распределиться, Морис постановил, что с Джеймсом сядет Полина, поскольку она знает дорогу.
— В общем, да, один ребенок еще не семейство, — соглашается Джеймс.
Полина имела в виду другое, однако оставляет свои соображения при себе.
— Вообще я начинаю понимать, что есть смысл завести детей, — говорит Джеймс. — Может быть, не прямо сейчас, но со временем.
«О боже! — думает Полина. — В таком случае тебе надо сменить подругу. Со временем».
Ей все больше по душе Джеймс, и она с горечью подозревает, что он — чистая душа, а значит, ему придется худо в бизнесе, который с каждым годом становится все более циничным. Джеймс заведует редакцией в одном из издательских монстров.
— Торопиться некуда, — говорит Джеймс. — Конечно, для Мориса все немного иначе. Ему как-никак сорок четыре.
— Насколько я понимаю, мужчины сохраняют репродуктивную способность лет до восьмидесяти.
Джеймс искоса смотрит на нее, не понимая, как это расценивать.
— Тем не менее большинство из нас предпочитает не тянуть с детьми до этого возраста.
Машин на дороге много, как всегда летом в воскресенье, и они потеряли из виду автомобиль Мориса, который где-то далеко впереди. Куча народу едет куда-то в поисках новых впечатлений. И повсюду растяжки и щиты, зазывающие посетить сельские ярмарки, тиры, клубничные плантации самообслуживания. Очевидно, половина населения кормится тем, что развлекает другую половину. Полина делится этой мыслью с Джеймсом, и тот увлеченно подхватывает тему: