Жаркий сезон
Шрифт:
Лицо Терезы мрачнеет с каждым днем. Исчезла его подвижность. Оно не озаряется внезапно — солнце не проглядывает сквозь тучи на Терезином лице. И она уже не вспыхивает радостью при виде Мориса — когда тот входит, когда поворачивается к ней.
— Извините, это снова я, — говорит Крис Роджерс.
— А… Надеюсь, все хорошо? Ваша жена…
— Да, вернулась. Слава богу. Тут все более или менее в порядке. Дело в том… я по-прежнему так и не смог сесть за главу.
— Ой-ой.
— Том заболел. Наш трехлетний сын. Внезапно, ни с того ни с сего —
— Как он сейчас?
— Хорошо. Говорят, все обойдется. Сью сейчас с ним в больнице, но на следующей неделе их выпишут. Какая-то особенная форма воспаления легких. Ладно, теперь это позади. Господи! Я не знал, что так бывает. Как будто провалился в черную яму.
Полина долго не может ничего сказать.
— Да, — говорит она наконец. — Могу представить. Мне такого пережить не пришлось, но представить могу.
— Я никогда не спрашивал. У вас есть дети?
— Один ребенок.
— Тогда вы представляете. Я хочу сказать, до сих пор я думал, что быть родителем — это поначалу изумление и счастье, а потом оказываешься накрепко прикован к малолетним чудовищам, которые поминутно норовят себя изувечить. Ни сна, ни отдыха, то обмираешь от страха за них, то хочется всех убить. И при этом готов за них любому перегрызть глотку. Я хочу сказать, перестаешь быть человеком. Смотришь передачи про животных и думаешь: да это я. Машина для производства и сохранения потомства — и больше ничего. Да?
— Да, — говорит Полина. — В точности мои чувства.
— А потом случается такое, что понимаешь: до сих пор ты был дурак дураком. Вообще ничего не представлял. Но мне сказали, это кончается.
— Что кончается?
— Они вырастают. Ваш, наверное, уже вырос. Сын, дочь?
— Дочь. Кончается, говорите?
— Ну, не совсем, наверное. Я хочу сказать, у них вырабатывается чувство самосохранения, и вы можете спокойно спать по ночам.
— Вот как?
Пауза.
— Я ошибаюсь? — осторожно спрашивает Крис.
— Немного ошибаетесь. Просто вы уже не хватаете ребенка, когда он собирается выпасть из окна или опрокинуть на себя чайник, а стоите и смотрите, как это происходит. Или ждете, когда это произойдет. Или гадаете, произойдет ли.
— Ой! Я собирался сказать им: ну все, теперь вы самостоятельные. Я больше за вас не переживаю.
— Сказать вы можете. А вот не переживать — увы! Впрочем, вам пока об этом лучше не думать.
— Я понял. Это пожизненный приговор. В таком случае мне стоит засесть за книгу, пока выдалась передышка. Я просто думал, надо вам объяснить, почему я до сих пор не прислал главу.
— Пришлете, как сможете, — отвечает Полина. — И я очень рада, что Том идет на поправку.
Морис снова в Лондоне. Полина догадалась об этом только во второй половине дня, когда сообразила, что он уехал утром и до сих пор еще не вернулся. Она находит Терезу и Люка в саду. Люк бросает кубики на клумбу, Тереза терпеливо их собирает.
— Морис уехал? — напрямик спрашивает Полина.
— Он хочет посетить лекцию в Лондоне и посмотреть какие-то статьи. — Тереза говорит без всякого выражения и смотрит Полине прямо в глаза. — По крайней мере, так он сказал. Вернется завтра.
У Полины холодеет под ложечкой, и она знает, что Тереза чувствует то же самое. Сказать нечего, поэтому она садится на траву и начинает строить для Люка башню из кубиков. Люк рушит башню, Полина снова ее строит, Люк снова рушит. Тереза сидит на скамейке и смотрит. Люк в полном восторге.
Полина спит, и ей снится Гарри. Он входит в «Дали» через кухонную дверь и говорит: «Привет. А как ты?» Точно такой же, как много лет назад, ни днем старше. Просто Гарри.
— Уходи, — раздраженно говорит Полина. — Я не хочу тебя здесь видеть.
Гарри укоризненно качает головой:
— Потише. Тереза услышит.
— Пусть слышит.
— Ты плохая мать, — строго произносит Гарри.
— Кто бы говорил!
Гарри снова качает головой:
— Я всегда обожал Терезу.
— Когда находил для нее минутку.
— Полина, — говорит Гарри, — у меня была работа.
— У нас у всех работа.
— Солнышко, я пришел сюда не спорить.
— Я тебя не звала. Уходи.
И внезапно Гарри начинает плакать. Слезы ручьями бегут у него по щекам. Это сон, а во сне все принимаешь как должное. Полина не думает, что такого не может быть: Гарри никогда, никогда не плакал. Внезапно оказывается, что с ними Тереза, лет примерно шести. Она тоже на кухне «Далей» и глядит на плачущего отца.
— Не обращай на него внимания, — говорит Полина, но Тереза по-прежнему смотрит во все глаза.
А поскольку это сон, обстановка незаметно сменилась: они уже не в «Далях», а в викторианском доме, где жили давным-давно. Перемена Полину не удивляет, а удивляет то, что Гарри окружен толпой женщин. Среди них есть знакомые и есть незнакомые: Мира Сэмс, миссис Гетц, другие.
— Не воображай, будто я стану готовить им ленч, — говорит Полина. — Я не стану. Их десятки.
— У тебя всегда была склонность преувеличивать, — отвечает Гарри.
Женщины жмутся у него за спиной, серые, бесплотные, как души в чистилище. Они ничего не делают, ничего не говорят. Они просто здесь.
— Прогони их, — говорит Полина. — Немедленно.
— Не глупи, — отвечает Гарри. — Это жизнь. Я ничего не могу с ними поделать, ты же знаешь.
17
Комбайны подбираются к «Далям». Их стук слышен уже на холме. Скоро придет черед поля перед домом. Двадцатиакрового. Так оно называется. Полина как-то спросила у Чонди: «Как называется это поле?» — «Двадцатиакровое», — ответил Чонди, глядя так, будто она сморозила глупость. «Я думала, у полей есть собственные имена. "Лесной надел" или там "Длинная нива"». — «Не слыхал о таком. Для меня оно двадцатиакровое». Полина вспомнила, что ее сведения почерпнуты из телевизионных передач, и решила, что тележурналисты — последние хранители этого древнего знания.