Жаркое лето в Берлине
Шрифт:
— Шестнадцать минут, — прошептала Джой.
Вой сирены пожарных машин заставил Ганса съехать в кювет. Одна за другой мимо них промчались машины.
— Четырнадцать минут.
Самолет описывает круги, идя на посадку.
Джой взглянула на Стивена. У него на лбу выступили капельки пота, когда он увидел машину, которая шла за ними. Посмотрела на Ганса: Ганс закусил губу.
Дорога в аэропорт; и впереди и позади них непрерывным потоком шли машины; контрольная вышка; радарные установки; подъезд в аэропорт.
Подогнав машину к центральному зданию аэропорта, Ганс облегченно вздохнул.
— Десять минут. Молодец, Ганс, — наконец-то успокоившись, сказал Стивен.
Кто-то окликнул их. Похолодев, они смотрели на Хорста, который через открытое переднее стекло машины спрашивал:
— А что делает здесь в этот час мое дорогое семейство?
Никто не ответил.
— Скорее открой дверцу, дядя Хорст, — зашумела Энн. — Мы приехали проводить тетю Луэллу и чуть-чуть не опоздали.
— So!
Хорст помог матери выйти из машины, на его лицо набежали тучки.
— Чем мы обязаны миссис Дейборн, чтобы всем семейством провожать ее?
— Джой хотела лично передать Луэлле какие-то вещи, — доверительно пояснила мать. — А писать ей не хочется.
Джой указала на туго набитый дорожный мешок, пытаясь принять таинственный вид.
Мать близко наклонилась к Хорсту: — По-моему, в наших интересах вести себя так, чтобы у нее осталось о нас хорошее впечатление.
— А потом мы поедем к тете Гедвиге.
Хорст снова включил свою улыбку.
— А не устроить ли мне свободный день и не поехать ли вместе с вами отпраздновать столь знаменательное событие: Берта звонила мне и сообщила великолепные новости! — И он похлопал Стивена по плечу.
— Это будет мило, дорогой. — Улыбка матери была столь же ослепительна, как и улыбка Хорста.
— Скорее же! — и Энн нетерпеливо затопала ножкой. — Ведь мы опоздаем!
— Она права. — Мать взяла Энн за руку. — А ты не пойдешь с нами? Ведь ты без ума от миссис Дейборн?
— Я? — Глаза Хорста сузились, выражение лица стало жестким. — Мне наплевать, пусть даже самолет разобьется вдребезги!
— Ну, тогда будь умницей, поставь машину Ганса, а мы постараемся вернуться как можно скорее.
Она пошла к входу с Гансом и Стивеном, Энн галопом неслась впереди. Джой не отставала от них, чувствуя, что ноги вот-вот могут подкоситься. Все происходящее было для нее страшным кошмаром. Суета, толкотня в переполненном зале ожидания. Суматоха при выполнении формальностей. Голос дежурного, объявляющий по радио номер самолета на немецком, французском и английском языках.
Поцеловав Джой, мать крепко прижала к себе Энн.
— Mein Liebhen, mein Liebhen! — прошептала она.
Только тут Энн все поняла. Она громко зарыдала:
— Хочу, чтобы бабушка ехала с нами!
— Успокойся, дорогая! — прошептала мать, и голос ее дрогнул, когда она произносила эти слова. Открыв сумочку, она вынула носовой платок и вытерла слезы Энн. — Бабушка скоро будет с тобой!
Когда сумочка раскрылась, Джой заметила бархатный футлярчик, который утром она видела в ларце с драгоценностями, и мысленно она помолилась, чтобы сердце матери выдержало столь ужасное напряжение.
Взяв Энн за руку, Джой побежала, спеша присоединиться к группе пассажиров, стоявших у входа на посадку. В тот момент как стюардесса опустила барьер, она оглянулась: Стивен и Ганс бежали к самолету, и горестное выражение их лиц точно ножом полоснуло по ее сердцу.
Самолет вырулил по взлетной полосе, и на одно мгновение они увидели в окно высокую фигуру матери в черном пальто, махавшую им платком.
Джой откинулась на сиденье. Самолет развернулся по ветру. Заревели моторы. Сдерживая слезы, она закрыла глаза. Что ее горе в сравнении с горем Стивена и Ганса? Какое право имеет она плакать? Мысленно она вернулась к одинокой фигуре на трассе аэродрома и к Хорсту, который ждал их. Сколько он будет их ждать? А когда он пойдет за матерью… Что она будет делать? Что она скажет?
Самолет набрал скорость, и мимо них пронеслись здания аэропорта в дымке туманных образов.
Они поднялись в воздух. Под ними распростерся и постепенно исчезал Берлин. Она наблюдала, как в ясном воздухе крутился пропеллер. Мысленно она все еще была с матерью, все еще видела ее лицо, обращенное к небу вслед самолету, улетавшему на Запад.
Пришел ли за ней Хорст? Что будет, когда они вернутся домой?
И вдруг, как от удара электрического тока, она содрогнулась всем своим существом: она вновь увидела футляр для драгоценностей с ампулками, завернутыми в вату, и поняла, что для матери не будет возвращения домой.
Послесловие
«Ум человеческий не выдержит, если рассказать всю правду. Вот почему… люди во многих странах все еще позволяют вводить себя в заблуждение. Люди не хотят верить правде…»
Слова эти, принадлежащие Брунгильде, дочери профессора Шонхаузера, дважды затравленного, дважды искалеченного фашистскими изуверами — в гитлеровской Германии и в Западной Германии наших дней, — могли бы служить эпиграфом к роману австралийской писательницы Димфны Кьюсак «Жаркое лето в Берлине». Они раскрывают идейную направленность этого правдивого, подлинно художественного произведения. Писательница рассказывает о том, что происходит в самом центре послевоенной Европы. И вместе с тем она вскрывает причины и корни опасной неосведомленности миллионов и миллионов людей так называемого демократического Запада о характере всего послевоенного развития государства, получившего наименование «Федеративная Республика Германии».
Сюжет романа несложен. Главная героиня, молодая женщина Джой, — воплощение наивности, полнейшей политической и жизненной неопытности. Уроженка далекой Австралии, она мало знает о прошлом и настоящем немецкого народа. Жарким летом 1959 или 1960 года судьба забрасывает Джой в Западный Берлин. И здесь происходит ее политическое просвещение. Страшная, «неправдоподобная», как ей вначале казалось, картина реставрации самого худшего, самого отвратительного из недавнего прошлого этой страны — идеологии войны, человеконенавистничества, нацистского бреда о мировом господстве — предстает перед ее глазами. И эта картина нарисована кистью художника-реалиста — верная, точная, неопровержимая.