Жатва
Шрифт:
Тем временем с другого конца улицы, идущей от Сен-Сюльпис, приближался хор сиплых голосов. Они распевали в ритме марша о том, что всех аристократов ждет виселица [10].
Закрывая дверь, Анжель расслышала сквозь эту песню призыв к убийству, и, прежде чем ей пришло в голову, кто бы это мог быть, молодой человек влетел через порог, едва не сбив ее с ног, – она непременно упала бы, если бы не схватилась за притолоку. Оба были испуганы, но по-разному. Вбежавший человек, вскрикнув, отскочил в сторону, ему, видимо, показалось, что он попал в ловушку. Но, увидев, что имеет дело с женщиной,
– Гражданка! Взываю к вашей жалости! К вашему добросердечию! – Он протягивал к ней руки. – Позвольте мне войти. Спрячьте, умоляю! По крайней мере разрешите остаться здесь, пока они не пройдут. Помилосердствуйте, во имя всемилостивой Матери всех нас!
Он умолял, сжавшись и содрогаясь от охватившего его ужаса, а она не могла произнести ни слова и только глядела на него. Преследователи молодого человека, судя по приближавшемуся топоту, были уже совсем близко.
Молодой человек был высок и строен, – разглядеть его лицо было невозможно, оно скрывалось в глубокой тени. На нем были белые нанковые панталоны, гессенские [11]башмаки и длинный светло-коричневый редингот [12]. Шляпа отсутствовала, и длинные пряди волос спадали на лицо, покрытое испариной страха.
– Они идут, – прошептал он с такой интонацией, что его шепот показался ей почти криком и напомнил о том юноше, которого повесили на фонаре прямо перед ее окном.
Казалось, он обречен. Его преследователи видели, как мужчина завернул за угол, и шумно направились следом, разгоряченные близостью добычи, как собаки-ищейки. Хриплые, отвратительные голоса и громыхание деревянных подошв их башмаков по булыжнику катились к дверям, у которых стояли беглец и гражданка Видаль.
– Боже милосердный! – воскликнул он. – Неужели вы согласитесь, чтобы меня растерзали у ваших ног? Сжаль shy;тесь, мадам! Сжальтесь!
Анжель полуобернулась и протянула руку к открытой двери.
– Входите! – прошептала она. – Быстрее! Подождите меня внутри. – Потом сказала: – Вот, возьмите это, – и вручила ему салфетку с продуктами.
Он, не мешкая, схватил сверток, влетел в темный дверной проем и исчез. Она тихо закрыла за ним дверь и затем с хладнокровием, которому сама удивлялась, вернулась на порог. Через минуту появились первые преследователи. Они замедлили шаг, потеряв след. Их было десятка два, примерно треть из них – женщины, грязные бесполые мегеры [13]. Пара уличных мальчишек – хилых, полуголодных и полуголых детей трущоб – были тут как тут, и на их физиономиях была написана жажда зрелища.
Вожак толпы, громила с нечесаной бородой, заросший рыжими космами, но в дорогой меховой шапке, зло уставился на Анжель налитыми кровью глазами и свирепо спросил:
– Куда он побежал?
Она собрала все свое мужество и ответила равнодушным тоном:
– О ком ты говоришь, гражданин? Кого вы ищете?
– О ком я говорю? – эхом отозвался он. – Клянусь святой гильотиной, она тянет время! О ком я говорю, а?
Другой, еще более нетерпеливый, оттолкнул его плечом.
– Мы сели на хвост этому проклятому аристократу, а он ускользнул у нас из-под носа.
Одна из женщин, заходясь визгливым криком, объясняла происходившее. Она подняла тощую обнаженную руку, размахивая зажатым в ней ножом мясника.
– Собака-аристократ с напудренными волосами! Подумать только – с напудренными волосами! Посыпает пшеничной мукой свою поганую башку, когда добрые патриоты не имеют куска хлеба!
– Мы покажем ему, на что годится пшеничная мука, мамаша, – пообещал первый патриот. – Мы вытряхнем из его парика хлеб для бедняков. Пусть знает, собака, что его башка без этой муки ничего не стоит!
– Сначала поймайте его, – промолвил второй, видимо самый умный из них. – В какую дыру он уполз? – Он снова обратился к Анжель, застывшей в дверном проеме. – Ты заметила его или нет? Он должен был пройти здесь. Мы видели, как он свернул за угол, и он не мог добежать до другого конца улицы, пока мы не появились здесь. Так ты видела его?
– Я только минуту назад спустилась посмотреть, что происходит, – ответила она. – Если он и проходил, то, должно быть, до того, как я вышла.
Раздался всеобщий рев разочарования. Мегера с ножом придвинулась ближе к двери, и ее свирепые голодные глаза оценивающе разглядывали опрятный наряд и белое лицо гражданки Видаль с ненавистью, питаемой подобными существами к любой женщине, обладающей хотя бы в малой степени природной женственностью.
– А ты, случайно, не припрятала его? – завизжала она с неописуемой злостью. – Ты сама, случайно, не аристократка? Что-то слишком белое у тебя лицо и белые руки, да и говоришь ты жеманно. – Она обернулась к остальным и взмахнула рукой с ножом, указывая на Анжель. – Я вам говорю, она врет! Посмотрите на нее! Посмотрите на ее платье, лицо, руки. Разве она похожа на патриотку? На истинную дочь Франции – той славной новой Франции, что выросла на пепле тирании и порока?
Толпа молчала, и это молчание было зловещим. Обманутые одной жертвой, эти санкюлоты [14]получили возможность утешиться, утолить свою проснувшуюся жаж shy;ду крови другой. А эта женщина выглядела нежной и светлой, в ее облике проглядывали непростительные – антиреспубликанские – приметы: миловидность и чистота, и у них созревала общая мысль: раз уж одна жертва от них сбежала, нужно заменить ее новой.
Анжель стояла, чувствуя, как холодный, парализующий страх охватывает ее в этой зловещей, многозначительной тишине, под этими полными яростной злости взглядами, обращенными на нее. Она могла бы повернуться и уйти в дом, но это значило бы сдаться. Она подумала, что Видаль все слышит и сейчас спустится ей на помощь. Вдруг в толпе раздался смех, похожий на лошадиное ржание. Он принадлежал молодому патриоту, который отнесся к женской привлекательности иначе, чем его товарищи к красоте этой женщины.
Он шагнул вперед, грубо оттолкнув плечом мегеру.
– Что ты тут строишь из себя? – презрительно рас shy;смеялся он в лицо. – Ты всего лишь женщина. И непоследовательна, как и все женщины, если, конечно, ты еще не стала предательницей и не собираешься спасать эту аристократическую собаку, которая пудрит голову мукой, украденной из бедняцкого хлеба.
– Я? – закричала на него искренне изумившаяся тет shy;ка. – Я спасаю аристократа? И ты говоришь это мне? Мне, которая в сентябре [15]на Jla-Форс перерезала глотки десяткам таких, как он? Я говорю, что она изменница, что она дает убежище собаке, за которой мы гонимся, она…