Жаворонки ночью не поют
Шрифт:
— А Тонька-то как?
— Да всё хорошо, она девка здоровая. А радая-а-а! Угодила мужику: он же всё дитя хотел. Велела ему в часть написать: дескать, дочка родилась, Майя. Я в первый же день письмо и кинула.
Ушёл-таки воевать лейтенант! И просьбу Степаниды выполнил — оставил «наследство», вернее, наследницу.
Поздравить бы надо тётку Степаниду, и Зойка приостановилась у её крыльца. Но та, охваченная хлопотами, никого не замечала. Соседки тоже будто и не видели Зойку, расходясь по домам. Она растерянно огляделась. И тут её осенила горькая догадка: они её не узнают!
Зойка, немного растерянная, с трепетом шагнула на своё крыльцо. И вдруг толкнула мысль: почему из их дома никто не вышел к Степаниде? Ей стало душно. Она расстегнула бушлат, поднялась по ступенькам и открыла дверь.
В темноватом коридорчике остановилась, услышав тяжёлые шаркающие шаги. И прежде чем увидеть её, догадалась: бабушка!
Бабушка грузно, с усилием передвинула
— Вам кого, гражданочка?
Зойке хотелось крикнуть: «Это я, бабушка!», но подступившие слёзы душили её, и она не могла вымолвить ни слова.
— Вам кого? — повторила бабушка.
Зойка, не в силах больше сдерживать рыдания, бросилась к ней:
— Бабушка! Бабушка, это я!
А потом они сидели обнявшись на сундучке и вместе плакали. Зойку всё ещё поташнивало после обморока. За окном изредка хлопала ставня, раскачиваемая ветром, и тогда Зойка вздрагивала и с надеждой выглядывала в окно: а вдруг всё это неправда и мама жива? Вон стучится в окно. Вдруг сейчас покажется её утомлённое лицо с печальными глазами? Пусть какое угодно некрасивое, бледное, худое, изрезанное морщинами, как у старухи, но только живое лицо матери. Зойка чувствовала себя бесконечно виноватой перед ней: ушла, бросила, не стояла рядом у изголовья в последнюю минуту. Может, мать и не умерла бы, если бы она была около неё. — Она тихо отошла, — горестно рассказывала бабушка. — Вроде как уснула. Мы всё за её лёгкие переживали, а оно, видишь как, сердце не выдержало. Врачей-то где же было взять в то время? Одно слово — оккупация. Спасибо соседям, помогли похоронить. Три месяца потом кое-как с Юрушкой перебивались. Вещички, какие были, сменяли на хлеб да картошку. Да чего у нас и было-то? Ну, совсем оголодали. А уж как наши вернулись да снова детдом открыли, отдала его туда. Думаю, пусть будет там, покуда отец с войны вернётся. Да и от него чего-то опять третий месяц вестей нет. Оба теперь молчат: Алексей и он. Да-а-а…Ты уж не сердись, Зоенька, что я Юрушку в детдом отдала. Что было делать? Сама уж как-нибудь, а его накормить, одеть, обуть… Где же мне, старой, взять? И помочь некому, сейчас ни у кого лишнего нет. Ты уж не сердись. Такая я старая да больная, мало ли чего случиться может, а Юрушка и остался бы не пристроенный. А в детдоме, сама знаешь, как-никак, помереть не дадут. И вырастят, и выучат.
— Ничего, бабушка, ничего, — шептала Зойка, — теперь я приехала.
Зойка совершенно отчётливо понимала, что ответственность за семью, за брата теперь легла на неё. Учиться всё равно нельзя, завтра же пойдет устраиваться на работу.
— Заходили тут к тебе, — вдруг сказала бабушка, — зимой ещё.
Зойка вздрогнула: неужели Лёня? Дали отпуск на несколько дней или часть проходила мимо? Не в силах вымолвить ни слова, она ждала.
— Дружки твои, — продолжала бабушка. — Геннадий да Павел. Спрашивали о тебе. А я сама ничего не знала.
— Где они? Школу заканчивают?
— Какую там школу! В партизанах были. Потом с нашими частями ушли, воюют.
— Всё-таки воюют.
Зойка будто наяву, очень ясно увидела их лица, потом — Таню, Риту, Лёню… У каждого оказалась своя дорога, но не думала она, что эти дороги так быстро разойдутся.
— А лейтенант Тонькин, он что же, тоже воюет? — решила уточнить своё предположение Зойка.
— На фронте, — ответила бабушка. — Он же, когда немцы наступали, прямо заставил деда Макара везти его из города. Дед Макар уж гнал, гнал лошадь, пока она не пала. Тогда лейтенант на какую-то машину пересел, а дед Макар на перекладных домой добрался. Так что у него теперь ни лошади, ни телеги.
— Значит, не ушёл он в партизаны?
— Да какой из него партизан?
Зойка понимающе покачала головой.
— Да-а-а, тут тебе письма, — сказала бабушка смущённо и неуверенно, будто раздумывая, надо ли их показывать. — Не было тебя долго, так я прочла, ты уж извини. Кто знал, вернёшься или нет, и когда вернёшься.
«От Лёни», — угадала Зойка и не знала, чего бы ей больше хотелось, чтобы это оказалось правдой или чтобы она ошиблась. Она с волнением придвинула к себе два фронтовых треугольничка, стала разворачивать непослушными руками. Какое читать вначале? Посмотрела на даты. Одно было написано ещё тридцатого июля прошлого года.
— Когда ты его получила? — спросила Зойка.
— Да всё получила уже после оккупации, — ответила бабушка и села напротив, прикрывая ладонью на столе голубой конверт.
Зойка принялась читать более раннее, июльское.
«Действующая армия, Северо-Западный фронт, полевая почтовая станция № 111, почтовый ящик 300.
Дорогая Зоя! Это мой новый адрес. Я пишу его в самом начале, чтобы ты сразу обратила внимание.
Как жаль, что мы не успели обменяться фотокарточками. Это надо сделать обязательно. А пока только память хранит твоё лицо. И ещё во сне тебя часто вижу. Увижу, побегу к тебе, кричу от радости и от собственного крика просыпаюсь. Что ты со мной
Ужасно хочу видеть тебя! Поскорее пришли фотокарточку. Она, конечно, не заменит тебя. Но я смогу каждый день видеть твоё лицо. Я скоро сфотографируюсь и тоже пришлю.
Отвечай поскорее.
Читая письмо, Зойка то замирала от страха за Лёню, то радовалась, что всё у него пока благополучно. Ей тоже так захотелось увидеть его, что она готова была сорваться и бежать аж до самого Северо-Западного фронта. Она развернула второе письмо.
«Дорогая Зоя, здравствуй, — читала Зойка. — Как я ждал этого сообщения Совинформбюро! Наконец-то вас освободили. Когда от тебя перестали приходить письма, я догадался, что вам не удалось выбраться из города до оккупации. Но всё же надеялся дождаться ответа, так как моё письмо с новым адресом не вернулось. Мама писала мне из Свердловска, что их госпиталь отправили в тыл немного раньше, что там и Таня. В спешке мама не успела с тобой попрощаться. Знаешь, как у них, они по нескольку дней не выходили из госпиталя, операция за операцией. Сегодня ей напишу и на всякий случай сообщу твой адрес.
Я не люблю выспренних слов, но поверь, Зойка, милая, только в окопе по-настоящему понял, что такое Родина и как она мне дорога. Для меня в этом слове всё: и город на Украине, где я родился и рос, и улица, где живёшь ты, и школа, в которой мы с тобой учились, и незнакомый мне Свердловск, куда уехала мама, и вон та высота № 113, которую мы завтра на рассвете будем брать.
Я уже научился идти в бой без дрожи в руках и всегда стараюсь быть впереди. Говорят, героизм. А, по-моему, героизм вовсе не в таких поступках. Он состоит в том, чтобы подавить в себе всё низменное, что появляется от страха: желание отсидеться в окопе, спрятаться за чью-то спину, когда идёшь в атаку. В общем, это каждый раз победа над собой. Тебе не придётся меня стыдиться, я зажал в себе страх до такой степени, что он и не пикнет.
Однажды в бою я лицом к лицу столкнулся с немцем. Он был молодой, чуть постарше меня. Мы несколько мгновений смотрели друг другу в глаза, и я почему-то вспомнил оловянные пуговицы на пиджаке деда Макара — наверное, глаза были на них похожи. Я не хотел стрелять первым. Не знаю, почему, это трудно объяснить. Наверное, на какой-то миг пропал боевой запал, а может, потому, что он стоял так близко, и я видел его глаза. Мне не хотелось убивать этого парня, такого молодого, ведь он ещё не жил. Но он вскинул винтовку, я — тоже. Он выстрелил и… промахнулся. А я — нет. Падая, он так смотрел на меня! Без ненависти, без укора, а только с острым осознанием того, что умирает. Мне до сих пор не по себе. Зачем мы убиваем друг друга?
Ты помнишь, любимая, мы впервые увиделись в январе. Ты шла по лестнице в школе мне навстречу, в белой пуховой шапочке, похожей на большой снежок. Мы посмотрели друг на друга, ты смутилась, прижалась к перилам, а я уже в ту минуту знал, что мы обязательно будем вместе. И сейчас конец января. Всего год прошел, а кажется, что ушло полжизни.
Как я хочу видеть тебя! Стоять с тобой рядом, держать тебя за руку и смотреть на цветущее поле. Я почему-то очень часто вспоминаю, как мы с тобой слушали жаворонков. Весной сходи туда без меня, а потом подробно напишешь, что видела и ощущала. И я буду представлять себе, что мы встретились на этом поле. А когда вернусь, то пойдем вместе слушать жаворонков. Очень хорошо жить, когда поют жаворонки.
Целую тебя, дорогая, отвечай скорее.
Зойка кончила читать и молча смотрела перед собой. Сейчас ей представлялись пустыми и надуманными страхи, которые терзали её в больнице. Ну почему она не писала ему раньше? Разве может такая любовь разрушиться только оттого, что по её волосам пробежали седые пряди, а в голове временами стучат молоточками тысячи кузнечиков и глаза застилают рваные чёрные круги? Да, она совсем не та, какой была всего год назад, когда стояла с Лёней среди цветов в поле и слушала жаворонков. Но, может, он будет любить её ещё больше за то, что она столько выстрадала? А если с ним что-нибудь случится? Например, оторвёт руку или ногу, изувечит его красивое лицо или он ослепнет? Неужели она от него откажется? Да ни за что! Пусть безрукий, безногий, слепой, но только вернётся! Пусть вернётся — и другого счастья ей не надо.
Громко стукнула ставня. Зойка вздрогнула, очнулась от дум, протянула руку за третьим письмом, которое углядела под ладонью у бабушки.
— Давай скорее!
— Да, може, потом? — нерешительно отозвалась бабушка. — Что же это мы, ещё и чаю не попили.
— Давай, бабушка! — нетерпеливо повторила Зойка.
Бабушка, вздохнув, подала голубой конверт, и на лице её было написано: уж лучше всё разом.
Письмо было из Свердловска. И было очень коротким. Зойка напряжённо вчитывалась в размашистые крупные строчки, и ей казалось, что все буквы алфавита беспорядочно смешались, поэтому невозможно понять ни одного слова. С трудом, но всё же до неё дошёл смысл письма.