Жажда боли
Шрифт:
Весь март холодно, как бесснежной зимой, и Манроу пьет, не покидая дома. Если за ним являются посыльные, то их отправляют обратно спросить, не согласится ли больной, чтобы его пользовал мистер Дайер. Большинство соглашаются. После первого же посещения они уже хотят, чтобы их лечил Джеймс, а не старый добрый Манроу.
В бальных залах и гостиных хромые, хворые и скучающие, с дыханием, прокисшим от разных снадобий, обсуждают «новичка», годков-то не более двадцати, подумать только. Очень способный. Действительно, чрезвычайно способный. Не столь добродушный, как господин Манроу, конечно. Роберт Манроу — такого славного человека трудно и сыскать. Но…
Джеймс
— Просто неприлично, — рассказывает она, — как скор он в работе. Мне кажется, он не пробыл в доме и пяти минут, как все было сделано. Господь свидетель, едва он вошел в дверь и передал шляпу прислуге, и вот он уже стоит в холле и получает от Чарльза гинею. По-моему, он вымолвил не больше пяти слов за все время визита.
Тобиас Боун, мировой судья графства Мидлсекс, — удаление огромной бородавки на кончике носа. Повествуя о своих впечатлениях в кофейне у Памп-Румз, он для убедительности стучит по столу, отчего сотрясаются чашки и блюдца:
— Джеймс Дайер — единственный настоящий хирург в Бате, не говоря, конечно, о самом мистере Манроу. Похож на одного парня, которого мне довелось судить по обвинению в отравлении обоих своих родителей.
— Кто, Манроу?
— Да нет же, сударь, Дайер. И какие у него ловкие руки. Руки дамы, глаза орла, сердце… один Господь ведает, какое у него сердце. И все это соединилось вместе — но как?
Сальваторе Гримальди, музыканту и близкому другу лорда Б., требуется хирургическое вмешательство — извлечь камень. Он здорово затянул с болезнью. Полная задержка мочи. Его вносят в дом, побледневшего, с землисто-желтым лицом, страдающего от сильнейших приступов. Несмотря на мучения, он держится с величайшим мужеством; лишь однажды, когда носильщики портшеза, поднимая его, задевают о стол, с его языка срывается какое-то ужасное неаполитанское богохульство. Но он тут же просит извинения и осведомляется, скоро ли придет мистер Манроу.
Манроу, завернутый в одеяла, в шапочке из тюленьей кожи на голове, сидит у себя в спальне и завтракает мадерой с горячей водой. Он слышал шум и, когда появляется жена, спрашивает, в чем там дело.
— У какого-то иностранца приступ. Джеймс, я думаю, справится.
Манроу кивает:
— Что бы мы без него делали?
Миссис Манроу стучится в комнату к Джеймсу. Ей открывает Гаммер с бритвой в руке. Позади него у туалетного столика без камзола сидит Джеймс.
— Внизу мистер Гримальди, — говорит она. — Иностранный господин, пользующийся определенным влиянием. У него идет камень, и мистер Манроу просит вас об одолжении…
— Я спущусь, как только мы закончим.
Она не уходит.
— Прошу вас не слишком задерживаться, ибо джентльмен весьма страдает.
Джеймс смотрит на нее в зеркало:
— Все зависит от мистера Гаммера. Вы ведь не хотите, чтобы я оперировал небритым, не так ли?
— Конечно, нет. Я уверена, это будет неуместно.
Лишь через полчаса Джеймс объявляется в холодной комнате в глубине дома, приспособленной Манроу под операционную. Его свежевыбритое лицо сияет, в воздухе витает нежный аромат дорогой туалетной воды, смешиваясь с другими куда менее приятными запахами: пота страждущих и запекшейся крови. Джеймс осматривает больного. Тот, моргая, глядит на молодого человека, стоящего напротив, по ту сторону разверзающейся туманной бездны. Что-то бормочет насчет священника. Джеймс не обращает на его слова никакого внимания. Велит носильщику стянуть с Гримальди бриджи и сам переодевается в одну из заскорузлых от крови курток, что висят на деревянной вешалке за дверью. От третьей пуговицы жилета Гримальди тянется к кармашку массивная золотая цепь. Джеймс вытаскивает часы — золотые, покрытые чеканкой, раскрывающиеся на две половины, с эмалевым циферблатом, изготовлены в Лондоне. Отстегивает их от жилетной пуговицы и передает стоящей в углу комнаты Агнессе Манроу со словами:
— Засеките время от первого разреза до момента извлечения камня.
Затем подходит к Гримальди, склоняется к его уху:
— Господин Гримальди, плата за операцию — ваши часы. Согласны, сударь?
Губы больного кривятся в подобии улыбки. Он еле заметно кивает.
— Вытяните ему ноги.
Джеймс берет скальпель, щипцы и цистоскоп из выдвижного ящика и поднимает глаза на миссис Манроу:
— От первого разреза, сударыня. А вы, — он оборачивается к носильщикам, — будете свидетелями. Итак… начали!
Одна минута двадцать секунд.
Джеймс поднимает вверх камень, который размерами напоминает маленький маринованный грецкий орех.
Входит Манроу, оглядывает, моргая, стоящих у стола и, пробравшись вперед, с восторгом рассматривает разрез.
— Поперечный, да?
— Как рекомендовано господином Чизелденом. Но от его рекорда меня отделяет чуть более двадцати секунд.
— Чизелден! Это надобно отпраздновать, Джеймс. А как себя чувствует джентльмен? Да это же господин Гримальди! Ну как самочувствие, сударь?
— Я потерял часы, — шепчет Гримальди.
— Потеряли часы, зато сохранили жизнь. Скажу вам, господин Гримальди, я был свидетелем, как такие операции длились более часа.
Гримальди переводит взгляд на Джеймса:
— Caro dottore. [38] Этот человек — орудие Господа.
В воздухе над своею грудью он чертит крест. Носильщики помогают ему натянуть бриджи и перебраться в портшез. Гримальди уносят, и он машет сквозь стекло ослабевшей рукой. Манроу достает бутылку «Фронтиньяка», последнюю из доставшейся ему доли добычи с французского капера, захваченного «Аквилоном» неподалеку от Бреста, и хранившуюся как раз для такого случая. В операционной Джеймс переодевается в прежнее платье и с удовольствием потягивается.
38
Дорогой доктор (ит.).
— Кажется, мой гонорар у вас, сударыня.
Он протягивает руку. Агнесса Манроу захлопывает крышку и передает часы Джеймсу, а когда он поворачивается к двери, вынимает из рукава платочек и, встав на цыпочки, вытирает каплю крови с его щеки.
— Мне никогда не приходилось встречать такого странного человека, как вы, Джеймс.
Джеймс думает, что бы такое ответить. Что-нибудь галантное, какую-нибудь фразу из романа или пьесы. Но романов он не читает, а те немногие пьесы, что он видел в «Друри-Лейн» или «Ковент-Гарден», не произвели на него почти никакого впечатления. Эта игра слишком утомительна, да и ум его все еще занят мыслями об операции на мочевом пузыре Гримальди, о том, как аккуратно удалось ему растянуть шейку, как мастерски он избежал попадания в артерию. Золотых часов за такую работу мало, а уж тем более «орудию Господа».