Жажда боли

Миллер Эндрю Д.

Удивительно.

Когда наутро они вновь собираются вместе, не особенно хорошо выспавшиеся на холодных и убогих соломенных постелях, встает вопрос о том, как быть дальше. Джеймс Дайер настаивает на продолжении пути. К черту метель! Неужто они боятся снега?

— А вы видели, каков этот снег, сударь? — спрашивает пастор.

— Вы, наверное, собираетесь проторчать здесь неделю? Или месяц? — не унимается Дайер.

— Уж лучше сидеть здесь, — замечает Федерстон, — чем искушать судьбу там.

— Я вынужден согласиться

с господином Федерстоном, — говорит Абу. — Отправляться в путь в такую погоду — полное безрассудство.

— Я путешествую не для забавы, сэр, — отвечает Дайер. — И не для поправки здоровья.

На что миссис Федерстон заявляет:

— Что до меня, то я и носа на улицу не высуну. Возможно, пребывание здесь не слишком удобно, но мы по крайней мере не погибнем. Да и такая метель долго не продлится.

Дайер встает:

— Если вы, господин Абу, будете столь добры, чтобы попросить для меня у монаха немного провизии, то я отправляюсь один.

— Вы и вправду хотите идти, сударь? — спрашивает пастор.

— Да.

Дайер уходит. Оставшиеся глядят друг на друга вытаращенными глазами, и Федерстон говорит:

— Он обезумел. Совершенно обезумел.

Пастор соглашается:

— Наверное, удар по голове подействовал на него сильнее, нежели мы полагали. Мне случалось и раньше видеть людей с сотрясением мозга; часто в течение некоторого времени они пребывают не в своем уме. Попытаюсь уговорить его.

— Сделайте одолжение, — говорит Абу, — проследите, чтобы он взял только свои вещи. Все, что он возьмет, пропадет непременно.

Пастор с трудом пробирается вдоль монастыря к конюшне. Снаружи стоит «Мэми Сильви», вся заваленная снегом. Но внутри конюшни на удивление тепло и уютно. Горят две лампы, взятые из экипажа. Пахнет конской шкурой, навозом и сеном. Скудная монастырская десятина, свидетельствующая о том, что путников, кажется, бывает здесь больше, чем им представлялось. Джеймс Дайер осматривает у своей лошади подковы. Кучер, попыхивая трубкой, занят другими лошадьми. Рядом, жуя соломинку, вертится Понко.

Пастор подходит сзади к Дайеру и заговаривает с ним тихим, умиротворенным голосом. Дайер злится, поняв, что еды ему не принесли, и идет назад, в монастырь. Пастор остается ждать в конюшне. Он улыбается Понко. Кучер показывает куда-то на крышу. Его преподобие не понимает, что тот пытается ему рассказать. Кучер выговаривает слова, словно обращаясь к ребенку. Пастор может лишь разобрать «ехать» и «снег», но вдруг замечает, куда именно показывает кучер. Длинные, загнутые на концах деревяшки. Ну конечно же, это те самые полозья, о которых говорил Абу. Когда Дайер возвращается, пастор сообщает ему о полозьях. Сегодня, без сомнения, уже ничего не поделаешь, но вот завтра или послезавтра…

— Вы кое в чем помогли мне вчера, — перебивает его Дайер, — и я вам за это весьма благодарен.

— Выкажите мне, сударь,

свою благодарность, оставшись здесь еще на сутки. Вы не можете ехать. А что будет с форейтором? Только вы один можете его спасти.

Дайер выводит лошадь из конюшни.

Пастор, прикрывая от снега глаза, смотрит, как он уходит. Лошадь плетется медленно, с трудом разбирая дорогу, всадник ее пришпоривает. «Мне следовало остановить его, — говорит сам себе пастор. — Человек едет навстречу собственной гибели».

В конце дня Дайер возвращается. Компания собралась у очага. Между пастором и месье Абу разложена доска для игры в триктрак. Понко, ничего не понимая, следит за ходами как зачарованный. Издалека слышится стук в дверь. Старый монах пробуждается от своих раздумий, уходит и через четверть часа возвращается с Дайером. Хирург в застегнутом пальто и с саквояжем в каждом посиневшем кулаке. Говорить он не может, ибо лицо замерзло от ветра. Его усаживают как можно ближе к куче тлеющих шишек. С одежды начинает капать растаявший снег, потом поднимается пар. Мистер Федерстон протягивает Дайеру свою флягу. Дайер делает глоток, и к лицу его приливает кровь. Голосом, подобным голосу ледяной пустыни, говорит:

— Меня подвела лошадь.

За целый вечер он больше не произносит ни слова.

На завтрак им дают лишь небольшой кусочек сыра и черного хлеба. Хлеб такой черствый, что, прежде чем откусить, приходится размягчать его над огнем.

— Как чувствует себя раненый? — спрашивает Абу.

— Сами можете взглянуть, месье. На руке гангрена.

— Нелегко будет его похоронить, — замечает Абу. — Земля как железо.

Входит Дайер и, сев к столу, говорит:

— Снег прекратился.

— Прекратился, сударь, — подтверждает Абу. — Но надеюсь, вы не собираетесь повторять свои вчерашние приключения. Сегодня вам придется идти пешком.

С улыбкой он выдерживает взгляд доктора. А пастор говорит:

— Коли уж нам пришлось тут задержаться, не осмотрите ли вы форейтора, доктор?

— Он не мой пациент, ваше преподобие. Он вообще не имеет ко мне никакого отношения.

Пастор настаивает:

— Благодаря данной вами врачебной клятве он все же имеет к вам отношение. А если не клятве, то хотя бы обыкновенной человечности.

— Не льстите себя надеждой, сударь, что можете указывать, что мне следует, а чего не следует делать.

— Сударь, по-моему, кто-то должен вам указать.

— Вы дерзкий человек, сударь. Дерзкий и праздный.

— Вы зовете дерзостью желание спасти человеческую жизнь? Вы зовете это праздностью?

— Я должен ехать к императрице, сударь. Я проделал такой путь не для того, чтобы прислуживать каждому форейтору, лакею или горничной, которым вздумается заболеть и получить пулю. Таким манером я не добрался бы дальше Дувра.