Жажда
Шрифт:
Если приглядеться, можно все еще различить след ее ладони на его прочерченной шрамом щеке. Это бесит меня, хотя и не должно бы, если учесть, что я едва знаю этого парня. А потому я делаю шаг в сторону и говорю:
– Я замерзла. Так что извини, но мне нужно идти.
– На тебе столько всего надето, – замечает он, тем самым подтвердив, что я выгляжу так же несуразно, как чувствую себя, и снова преграждает мне путь. – Ты уверена, что замерзла и что это не отговорка?
– Мне нет нужды искать отговорки. – Однако именно это
Он склоняет голову набок, вскидывает одну бровь – и мое сердце начинает биться еще чаще.
– Да ну? В самом деле?
Вот тут-то мне и следует опять начать двигаться вперед. Следует сделать что угодно, лишь бы это не выглядело так, будто я вешаюсь ему на шею. Но я не сдвигаюсь с места.
Не потому, что Джексон преграждает мне путь, хотя именно это он и делает, а потому, что все мое естество неудержимо влечет к нему. В том числе и к исходящей от него опасности. Особенно к опасности, хотя прежде я была не из тех девушек, которые рискуют просто ради острых ощущений.
Возможно, поэтому-то, вместо того чтобы обойти его и побежать к замку, что было бы правильно, я смотрю ему прямо в глаза и говорю:
– Да, в самом деле. Потому что я тебе не подчиняюсь.
Он смеется. И это самый наглый и надменный смех, который мне когда-либо приходилось слышать.
– Мне подчиняются все… в конечном итоге.
О боже! Какой козел!
Я картинно закатываю глаза, обхожу его сбоку и иду по дорожке, выпрямив спину и ускоряя шаг, – по идее, это должно показать ему, что я не желаю, чтобы он шел за мной. Потому что, когда он говорит такие вещи, мне становится неважно, что меня влечет к этому парню. Зачем тратить время на человека, который возомнил, что своим существованием он всех осчастливил?
Однако, похоже, Джексон умеет понимать язык тела не так хорошо, как я полагала, или же ему просто-напросто пополам. Как бы то ни было, он не отваливает, как ожидала я, а идет рядом со мной, не отставая, как бы быстро я ни заставляла себя идти.
Это достает и само по себе, а тут еще и эта мерзкая самодовольная ухмылка, которой он даже не пытается скрыть. И взгляд искоса, за которым следуют слова:
– Близко общаясь с Флинтом Монтгомери, ты слишком высовываешься. Лезешь на рожон.
Я игнорирую его и иду дальше, просто иду дальше.
Не дождавшись моего ответа, он продолжает:
– Дружба с дра… – Он вдруг осекается и прочищает горло. – Дружба с таким малым, как Флинт, это…
– Что? – набрасываюсь на него я, вне себя от злости. – Дружба с Флинтом – это что? О чем ты?
– Это все равно что намалевать у себя на спине мишень, – отвечает он, немного ошарашенный моим гневом. – Близко общаясь с Флинтом, ты не сможешь оставаться в тени.
– Да ну? А что же тогда могло бы означать близкое общение с тобой?
Его лицо утрачивает всякое выражение, и какое-то время я думаю, что он не станет отвечать. Но в конце концов он говорит:
– Это была бы полнейшая, совершеннейшая глупость.
Это не тот ответ, которого я ожидала, особенно от такого высокомерного и вредного типа, как он. Но его откровенность и прямота обезоруживают меня, и, хотя до этого мне казалось, что тут нечего говорить, я отвечаю:
– И все же ты здесь.
– Да. – Его темные задумчивые глаза всматриваются в мое лицо. – Я здесь.
Между нами повисает молчание – тяжелое, опасное, полное скрытых смыслов и напряженное, словно натянутый под цирковым куполом канат.
Мне надо уйти.
Ему надо уйти.
Но мы оба застыли и не сдвигаемся с места. И, быть может, я сейчас даже не дышу.
Наконец Джексон шевелится, хотя напряжение это не разряжает, и делает шаг ко мне. Потом еще, еще, пока между нами не остаются только мои объемистые одежки и тончайший слой воздуха.
По спине у меня бегают мурашки – не от холода, а от того, что Джексон сейчас так близко.
Мое сердце стучит часто и гулко.
Голова идет кругом.
Во рту сухо, как в пустыне.
Состояние остальных частей моего тела не лучше… особенно когда Джексон берет мою руку в перчатке и большим пальцем гладит мою ладонь.
– О чем вы с Флинтом говорили? – спрашивает он, секунду помолчав. – На вечеринке?
– Я не помню, честно. – Это звучит как уход от ответа, но это чистая правда. Когда Джексон прикасается ко мне, я с трудом могу припомнить даже мое собственное имя.
Он не ставит мои слова под сомнение, но уголки его губ приподнимаются в на редкость самодовольной улыбке.
– Вот и хорошо, – шепчет он.
Эта его самодовольная ухмылка почему-то помогает мне успокоиться – наконец-то, – и теперь уже моя очередь задать вопрос:
– А о чем ругались вы с Лией?
Не знаю, чего я ожидала – возможно, что сейчас у него снова сделаются стеклянные глаза или он скажет, что это не мое дело. Но вместо этого Джексон отвечает:
– О моем брате. – И его тон говорит, что он не просит сочувствия и не потерпит его.
Я ожидала не такого ответа, но тут те немногочисленные фрагменты информации, которые у меня есть, складываются в цельную картину, и у меня падает сердце.
– Хадсон… был твоим братом?
Сейчас я впервые вижу в его глазах неподдельное удивление.
– Кто рассказал тебе про Хадсона?
– Лия. Вчера, когда мы с ней пили чай. Она сказала, что… – Я осекаюсь, видя ледяной холод в его глазах.
– Что именно она рассказала тебе? – Он произносит это пугающе тихо.
Я сглатываю и быстро заканчиваю: