Жажда

Я больше не знаю, кто я.

Это сложно. Особенно у порога смерти. Искусав губы, боли все равно не чувствую. Кровь рваными струйками стекает по подбородку. Я собираю ее грязными пальцами. Потом слизываю шершавым языком, на котором оседает пыль. Она хрустит под зубами. Соль заполняет рот до краев. Раньше я думала, что кровь противная, а однажды она стала для меня сладкой. Теперь же я уверена — она соль. Соль, которая является вкусом жизни.

Соль —

Нет. Не так.

Соль — верная смерть.

Я в этом убедилась.

Наверное, я больше просто не способна этого сделать. Чувствовать. Почему?

Это вопрос начал меня мучить три тысячи пятьдесят два вдоха назад. Ответ где-то внутри. Я знаю это. Только вот никак не могу отыскать нужный файл. Возможно, все случилось, когда я только согласилась на это путешествие. А может, немногим позже. Когда впервые попробовала чужую жизнь и меня вырвало. Нет. Может тогда, когда позволила ЭТОМУ поселиться внутри?

Я не знаю правильный ответ.

И это пугает.

Это единственное, что меня пугает.

Ведь я все решила. И не жалею, что поступила именно так. Наверное, это станет моим последним и единственно верным решением.

Только вот я больше не знаю, кто я…

Сто три тысячи шестьсот восемьдесят минут я не касалась человека. Пальцы ноют. Скучают по ощущению тепла и структуре чужой кожи. Я никогда не думала, что буду настолько сильно изнемогать, лишенная возможности дотронуться хоть до кого-нибудь. Я перепробовала пальцами каждый сантиметр земляной утробы, где нахожусь. Порода рыхлая, уродливая, грубая и крошится от любого касания.

Мой дом — яма. Глубиной в несколько десятков метров. А шириной в половину моего роста. Не могу позволить себе даже выпрямить ноги.

Я перестала их чувствовать сто вдохов назад.

Теперь даже это не беспокоит.

У меня нет ничего, кроме маленькой записной книжки, которую привыкла прятать в бюстгальтер. Прямоугольная, из мягкой черной кожи, с пожелтевшими листками — она единственное хранилище моей тайны.

— У тебя будет время искупить свой грех, — сказали они.

— Ты сдохнешь не как чудовище, — сказали они.

— Смерть очистит твою душу, — сказали они.

Они — Инквизиторы большой земли.

Попалась я на рассвете, когда вышла из дому, чтобы проверить, не возвращается ли Он. Его не было.

Инквизиторы набросились на меня вшестером, приволокли в Чистилище и кинули в утробу земли. За нечто, что стало частью меня. За нечто неподвластное мне.

Никому нет дела, что я не хотела ЭТОГО внутри себя.

Никому нет дела, что я сопротивлялась до последнего, пока ЭТО не подчинило мое тело и разум полностью.

Никому нет дела.

Прижимаю записную книжку к груди, она настолько маленькая, что я почти не ощущаю ее вес в ладони. А может все дело в

Здесь холодно.

Сейчас день.

Но перед глазами сгущаются сумерки.

Я подношу записную книжку поближе, жмурюсь и стараюсь разобрать собственный почерк. Буквы и цифры не слушаются, разбегаются и тонут в тумане.

На мгновенье мне кажется, что я забыла, как это делается. Как люди читают?

Бросает в дрожь.

Пожелтевшие от времени листки — теплые. Наверное, потому что я согрела их старательным дыханием. Паром он клубится изо рта и оседает на страницах.

Я так долго стараюсь вспомнить буквы, что у меня получается:

«Мне не забыть его глаза. Холодные, темно-серого цвета, они глядели так, что я невольно вздрагивала и краснела. Его глаза горели неистовой жаждой и… голодом. Никогда не забуду их. Так получилось, что именно этот взгляд будет преследовать меня чертову бесконечность. Так получилось…».

А еще я не знаю, кто я.

Но ведь это уже неважно?

— Твоя очередь, Марта. — Сказал Данил.

Голос наполнился твердостью и непоколебимостью, а глаза — хитринкой. Будто он подбивал меня на какой-то опрометчивый, и даже постыдный поступок. А не всего лишь на то, чтобы я включилась в игру. На кону, правда, стоял слишком серьезный приз. И от осознания этого у меня тряслись поджилки.

Данил предлагал сыграть в некоторое подобие русской рулетки.

На острове не было колпачков и пистолета. Поэтому мою судьбу должно решить другое. Менее угрожающий, на первый взгляд, предмет.

Пауза затянулась.

Данил прищурился, молча протянул мне руку.

Его ладонь была в два раза больше моей. Кожа, цвета выдержанных сливок, выгодно оттенялась светом полной луны. Я задержала взгляд на крепких, длинных пальцах, ровных, аккуратно подстриженных ногтях и удивилась. Как ему удалось сохранить руки чистыми? От моего маникюра давно осталось лишь приятное воспоминание. Некоторые ногти я сломала еще в первые дни пребывания на острове, а некоторые сгрызла, поддавшись волнению.

Мужчина сжимал в кулаке две веточки. Неровные, темные кончики приковывали к себе взгляд. Я знала, Данил срезал их с ивы. Не могла себя заставить перестать смотреть на грубый срез, который обнажил светло-зеленую плоть дерева и теперь сочился прозрачным соком.

В горле пересохло.

Я сглотнула.

Всего две веточки. Длинная и короткая. Жизнь и смерть.

Чувство неизбежности сковало сердце. Оно перестало бешено колотиться, гулом отзываясь в груди, насторожилось и даже замерло на мгновенье. На бесконечно долгое мгновенье, что я успела испугаться — не остановилось ли оно…