Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Чтоб обрушилось на нее небо, на председателя.
…Со звоном рушится светлая молитва. Такое злое проклятье в этом сине-прозрачном ущелье?..
На муле перевешена пара корзин, а в них фрукты. Нет, не фрукты — осколки солнца, источающие мед сквозь плетенье корзин.
Из соседнего сада налетает Меликова Астг:
— Эй, кого это ты проклинаешь?
Женщина с мулом сердится:
— А что она нос задрала? Вот уже семь лет, как мой брат за ней волочится. Другого такого во всей Армении нет, а она,
Женщина берет из корзины горсть инжира, нет, горсть солнца, протягивает мне.
— Полакомись, пришелец.
Она сует инжир мне в руки.
Астг подходит к плетню.
— Твоего брата мы и псом не держали бы в нашем дворе!.. — говорит и смеется.
Женщина с мулом отталкивает ногой щенка, чтобы мул не затоптал его. Астг протягивает мне два персика.
— Ешь. Не обращай внимания на ее брехню.
Я тотчас соображаю: не обо мне заботится Астг, просто освобождает руки, того и гляди, бросится на женщину с мулом.
— Пусть твое проклятье обернется на тебя!
— О ком это она, Астг? — спрашиваю я.
— О нас! — задыхается от злости звезда Мелика. — О нашей Астг. Брат у нее, видишь ли, начальник. Думает, этого достаточно, чтобы за нашей Астг волочиться.
Кровь приливает мне в голову.
— Ну и что?
Астг не замечает волнения в моем голосе.
— А ничего. Она и глянуть на него не желает! — Астг оборачивается и гневно смотрит вслед удаляющейся женщине. — У, чертовка, пусть проклятье обернется на тебя!
Из глубины сада доносится голос девочки, той, что поила меня «кусачей» водой:
— Мам, Хачик дерется!
Это новый поселок, здесь создают море, чтоб напоить распростертые от горизонта до горизонта земли Ладанных и других полей, извечно стонущих от жажды и безводья.
Это новое поселение: с электрической цепью в туннеле, со стеклянным кафе, со своим сельсоветом и председательницей Астг, которая не желает замечать влюбленного в нее начальника.
Фруктовый мед течет из сосков молодых деревьев нового поселка. Деревья запрокинули свои кроны на крыши, обвили стены.
Я вхожу в контору поселкового Совета. Моя Астг — председатель Совета. Есть ли у меня дело к ней? Нет у меня дел, но я вхожу. Может, раньше, чем я, войдет тот начальник? А вдруг Астг согласится стать его женой!
В конторе люди: бурильщик без традиционных усов и бороды, но в шляпе, женщина в туфлях на высоких каблуках, в нарядной блузке, подросток с сигаретой в зубах и…
«Радуйся и ликуй».
Это она! Та, что блистала в синем зеркале озерца, та, что вскочила на коня и, разбрасывая вокруг искры, исчезла, унеся с собой свет…
Сомнений нет. Это она. Но где же Астг, почему нет ее? Неужели и на этот раз нам не суждено встретиться? Наберусь ли я смелости еще прийти сюда?
Женщина
Мне хочется, чтобы она подняла голову.
«Да услышу я голос твоей радости».
Но женщина продолжает писать. Что это? В ее темных волосах белые нити? Сердце в груди снова бешено колотится. В крепко сжатых губах ее молчаливое торжество, а глаза, опущенные на лист бумаги, мечут черные лучики с кончиков ресниц.
Но вот она протянула бумагу бурильщику:
— Отдашь Граче. Он выполнит твою просьбу.
Сказала и так посмотрела на меня, будто давно уже знает о моем здесь присутствии.
Передо мной была Астг. Слышите, моя Астг!..
«Не покинешь, нет?»
Передо мной была моя Астг, да, да, моя Астг! Смуглолицая, черноглазая, чернобровая.
Все во мне кричало: «Я это, я!»
Господи! Как же я сразу не узнал ее! Вот и черная родинка в уголке рта, и ямочка на подбородке…
«Не покинешь, нет?..»
Астг! Звезда моих юношеских дней, звезда моей жизни! Как же я не узнал ее? Все тот же свет в больших глазах, только словно бы чуть повлажнели они. А я-то думал, годы унесли с собой все!..
— Слушаю вас, товарищ.
Я мгновенно пришел в себя.
Она улыбнулась. Снисходительно, как ребенку.
Я не знал, что сказать ей в ответ. Что привело меня сюда сегодня? Не страх ли перед неведомым начальником, что домогался ее руки?
Глаза Астг спокойны. В них нет сочувствия и, кажется, нет и огня. Передо мной словно бы не солнечный луч, а лунный свет.
«Радуйся и ликуй…»
Астг продолжает смотреть на меня. Убийственно, что в уголках ее губ и в глазах мне чудится ироническая улыбка.
Астг не выдает себя. Но глаза и особенно губы говорят, что я узнан, и, может, еще вчера…
— Слушаю вас, товарищ.
Я должен что-то сказать. Господи, откуда такой страх?
— Знаете что, — наконец отважился я. — Вообще-то, может, к вам это и не относится, тогда извините, товарищ председатель, но…
Я смог добраться только до этого «но». А дальше? Что дальше? Я уже чувствовал, как она с трудом сдерживает порыв. Порыв неизбывной женской нежности.
Ах, спасите меня! Люди, горы! Спасите!
И я вдруг вспомнил Цицернаванк, кустарник, впившийся в него, и каменную молитву: «Да услышу я голос твоей радости». Вспомнил и обрел дар речи.
— Может, к вам это и не относится, но я должен сказать. Цицернаванк ведь в ваших владениях. На его притолоке начертано…
Астг, кажется, улыбнулась и сказала:
— «Радуйся и ликуй…»
— Вот именно, — приободрился я. — Но Цицернаванк вовсе и не радостен, он какой-то заброшенный.
Астг прервала меня и, как мне показалось, вздохнула.