Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Наша Астг уж хотела было послать на розыски милиционера, — продолжает Мелик. — Ты же гость, не дай бог что случится…
И я уже улыбаюсь. Сколько ночей я провел под сводами Цицернаванка! Знать бы им… Да, но в те дни я был не один, у меня была Астг!..
Колеса вагончиков мягко перезваниваются под скалистыми сводами туннеля. С потолка на затылок мне вдруг упала капля воды: возьми, дескать, себя в руки.
Я дрожу от холода. Куда несут нас рельсы? Ах, да! К реке. Туда, откуда зачинался Цицернаванк…
Вот и разрез туннеля — темная пробка в скалах.
— Поздравляю! — говорит военком.
— Нашли? — загорелся Граче. — Нашли?
— Нашли… Награду твою нашли.
Граче ждал не этого. Сколько уже лет он надеется и ждет свой синий свет из кровавых окопов…
Военком вынул из кармана маленькую красную коробочку.
— Орден Славы 3-й степени. Наконец-то награда нашла тебя…
…Воздушной волной его сбросило в подземный ход, и он пополз. Любой ценой, только бы добраться до Веры. Пусть еще хоть раз ее улыбка осветит мир. Хоть раз. Уши глохли от грохота разрывающихся снарядов, ноги не подчинялись, а он все полз и полз по темному ходу. Правое плечо горело огнем. Граче дотянулся до него левой рукой — мокро. Ранен, значит. Надо ползти быстрее, пока еще потерял не всю кровь и сознание еще теплится, пока светит в глаза синий свет его судьбы…
Коленями, здоровой рукой, подбородком упирался он в сырую землю и полз, полз…
Пришел в себя неведомо где и когда. И увидел склоненное над собой испуганное лицо.
«Миленький, ну же, миленький, открой глаза!..»
Граче видел только синий свет и ничего больше. Он не мог понять, во сне это с ним или наяву…
Военком открыл коробочку.
— Приказ о награждении не дошел до части, вот теперь только… — Он повернулся к Граче. — Это за взорванный тобой мост. Поздравляю…
— Что?
Граче весь в прошлом. Голос эхом прокатился по туннелю. А свет? Где он?..
Через неделю он спросил у Веры:
«Рука будет действовать?»
«Непременно, — ответила она. — Еще камни будешь дробить ею».
«Волосы твои буду гладить…»
Граче взял в руки отбойный молоток, приложил хоботом к стене туннеля и включил.
Граче ждет.
Вчера бабушка Шогер сказала: «Ослепнуть мне, Граче не отводит глаз от дороги».
Вокруг все сотрясается. Молоток медленно погружается в грудь твердой породы, а земля стонет: «Жажду — дайте воды».
Дай волю Граче, мог бы всю гору Татан сокрушить. Только бы синий свет появился!
Разве не бывает чудес?..
«Запрягай, запрягай», — пела свою песню красноклювая птица, давний друг пахарей…
Под камнями, заполнившими ущелье, затих Чар-Катай. Пришел покой в ущелье и в село. Посветлели воды Лорагета и с тех пор не мутнеют даже от сумасшедших весенних паводков.
Писец Нерсес начертал на своем пергаменте:
Всходи, свет мой, всходи, Глазам твоим солнце из родника. Душа моя, сердце мое…И Большой Хачипап заработал
А пламенная Астг вновь носила пахарям хлеб, воду и инжир.
Это — легенда — правдивая и достоверная.
Монгольский нойон Чар-Катай навеки умолк. А сын его, Чар-Баслан, жив. Разыскал он в далеких скалах тропинку и пополз по ней вором все к той же молельне писца Нерсеса. Пал писец Нерсес на политый кровью пергамент. А кровь обернулась маками. Вон они и сейчас пылают в расщелинах скал.
Хлеб, воду и инжир несла Астг. Не думала, не гадала, что ждет ее беда. Монгольский нойон Чар-Баслан кинул петлю, хотел похитить ее. Схватила Астг посох Нерсеса. Разъяренная, она готова была принять смерть, лишь бы не стать поруганной.
Бросив соху, поспешили ей на помощь семь кровных братьев. Сражались и пали поодиночке от руки Чар-Баслана семь братьев. Только, падая, каждый из них превращался в исполинский дуб, закрывая собой сестру. И когда обернулся дубом последний брат, и Астг обернулась ладанным деревом.
И поныне живут семь исполинских дубов: один рассеченный молнией пополам, другие же грозно-величавые. Поднимитесь чуть повыше входа в туннель и выше Цицернаванка, увидите на краю поля, засеянного пшеницей, эти дубы. Под их защитой схоронилась Астг — ладанное дерево…
Моя Астг каждой осенью срывала веточку с ладанного дерева, приносила в свой дом, и всю зиму очаг Хачипапа благоухал ладаном…
Благоухает на склоне горы ладан. В глубоком ущелье шумит Воротан. «Насыпай, насыпай».
С ветки гнет шею красноклювая птица: «Запрягай, запрягай…»
Я стою там, где некогда пас своих овец и орудовал плугом дядюшка Мамбре.
«Оровел, о…»
В глубину веков уходят благоухание ладана и «Оровел», из глубины веков пришли они к нам.
«Оровел, о…»
Со спины быка тянет шею красноклювая птица. Из теснины взывает Воротан: «Насыпай, насыпай!»
Насыпают. Но что?
Внук дядюшки Мамбре Мелик рассекает отвердевшую за века грудь скалы, прорубает подземное русло для вод Воротана к целинным склонам, к Ладанным полям. А в ущелье рычит уверенная в своей силе и мощи река: «Насыпай, насыпай».
Село взгромоздилось на хребет скалы, на тот самый клочок, где лес как бы расступился. Диву даешься, как только люди туда забрались. Не иначе, чудом их занесло, дорог-то ведь никаких не было.
Отец мой рассказывал:
«Не было в этом лесном селе ни души, кто бы смог письмо прочитать. Золотом здесь называли просо…»
Лорагет у села бурлит крутой пеной. От водопадов взвиваются ввысь водяные облака. Они дают жизнь черешне, что лепится на плече скалы, обнаженным корням инжира, свисающим, как старушечьи космы, дают жизнь садам. Чудо-река протекает в ущелье, а водяной шлейф свой стелет на скалах.