Жажду — дайте воды
Шрифт:
— Ну, что стоите?.. — удивленно спросил он.
— Жду. Может, мне еще будет письмо.
— Какой ненасытный! Тут есть люди, которые уже вовсе не получат письма.
Это ужасно, но действительно так. Иные бойцы знают, что все их родные погибли и в сожженных дотла деревнях никто уже не надет их, и писем, понятно, писать некому. Знают, а тем не менее каждый день собираются вокруг «почты» с затаенной надеждой и с безнадежностью: что, если вдруг?.. Но так и уходят ни с чем.
Никто не воскресает из мертвых!..
Уходят, а на
Я со своим письмом отошел в сторонку, под дерево, сел на скамейку, предвкушая радость вестей из дому… Письмо от сестры, от той, что учится в техникуме.
«Дорогой мой брат! Мама тяжело заболела. Ведь к нам пришла черная бумага…»
В глазах у меня потемнело, и я непроизвольно сполз со скамейки, повалился на коленки прямо на землю. Откуда ни возьмись, подбежала медсестра:
— Вам плохо?.. Давайте я отведу вас, уложу. Зачем вы встали с постели?.. Вы еще не совсем здоровы…
Но тут она заметила дрожащий листок в моих руках и, видно, сразу поняла, отчего мне не по себе.
— Несчастье?..
— Брат… Убит на фронте…
— Из дому пишут?
— Да…
Она помогла мне встать и усадила на скамейку.
— Ну зачем они так? — с досадой в голосе сказала девушка. — Разве можно бойцу на фронт сообщать о гибели близких! А вдруг это еще и неправда? Ведь бывает же так, часто ошибаются, и смотришь, считали убитым, а человек, оказывается, жив…
Добрая, славная девушка, самоотверженная и сердобольная, как сама богоматерь, откуда тебе знать, что эти же самые слова я ровно месяц назад говорил другому бойцу. Ему тоже пришло письмо из дому, где писали, что его брат погиб под Тулой. Помню, он прямо на позициях прочитал письмо и тут же начал горько плакать. Я тогда подбежал к нему.
— Что, — говорю, — ранен?
— Нет, — отвечает. — Письмо вот пришло из дому…
Он продолжал плакать. Я прочел письмо. В нем было написано о гибели брата, о том, что получили извещение.
И я тогда тоже сказал:
— А вдруг это еще и неправда?..
Но он только больше расстроился…
Ничем мне не удалось утешить бедного. Целый день он ходил как потерянный. Места себе не мог найти, все метался, как раненый зверь… В тот же день бедолага погиб, так и не придя в себя от горя…
И вот сейчас эта курносенькая девушка, с еще детским личиком, тоже пытается успокоить-утешить меня и делает это с таким рвением, с таким состраданием, что я уже стыжусь своих слез…
Ночью я написал письмо нашим. Тоже старался убедить и маму и сестру, что, возможно, это еще и ошибка, недоразумение. Что на фронте такое случается сплошь и рядом… Не утешить старался, а обнадежить. И делал это с уверенностью. Сердце мне подсказывало: «Неправда это! Неправда! Брат жив, жив!..»
А перед глазами стоял тот отчаявшийся, потерянный боец, который погиб, так и не придя в себя от обрушившегося на него горя.
Неужели судьба и мне уготовила
Утро. Комиссар госпиталя зашел к нам в землянку.
— Я должен сообщить вам, товарищи, неприятную новость! Фашисты подошли к Сталинграду. У этой нашей крепости на Волге сейчас идут тяжелейшие бои, уже на подступах к городу.
Больше он ничего не сказал. Мы все спустились со своих нар и сгрудились вокруг врытого в землю стола. Там лежала истрепанная карта. Взгляды наши сошлись на синей жилке — на Волге, у самого Сталинграда. Ни у кого рука не поднялась прочертить стрелу к большому кружку, обозначавшему город.
И куда же это он добрался, Гитлер?.. Неужели и Волгу одолеет?
Никто слова не произнес. Казалось, что люди даже и не дышат. Капитан один, в руку раненный, рванул с груди марлевую косынку и сказал в гробовом молчании:
— Рука у меня почти здорова! — Он поднял ее и встряхнул. — Ну конечно же здорова. Я возвращаюсь к себе в часть.
Капитан вышел. Я видел, что из раны у него засочилась кровь — бинт стал красным.
— Вот тут-то, на берегу Волги, мы и сломаем хребет немцу, — сказал стоявший рядом со мной майор. — Дальше нам отступать некуда.
Один из лежачих вдруг запел:
Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река…Сегодня восемнадцатое июля. Через пять месяцев и десять дней мне исполнится девятнадцать лет. Записи мои изранены.
Нога у меня еще забинтована, но я уже довольно свободно хожу. Познакомился с одним лейтенантом. Он из особого отдела. Нераненый. Живет и работает в маленьком домике, чуть поодаль от наших землянок. У него там и телефон есть.
Однажды он дал мне целую буханку хлеба и сказал:
— Два моих бойца в командировке. Это их доля. Возьмите, пожалуйста, не отказывайтесь.
Я, конечно, взял буханку, принес и разделил со своими соседями по койке. А еще краюху отнес Ерему Шалунцу. Ерем мой земляк, мы вместе пошли в армию, вместе еще в стройбате служили. Потом он тоже после Челябинска был в Кургане — перед отправкой на фронт. Словом, давно мы вместе, только в разных подразделениях. Он ранен в руку.
Бедняга вечно голоден.
— Ненасытный я какой-то, — с грустью признается он. — Просто беда…
Он высокого роста, рыжеватый. У него даже брови рыжие. Все вспоминает счастливые времена там, дома.
Они вместе с отцом продукты развозили у нас в городе со склада по магазинам. На тележке, с впряженным в нее ослом.
— Бывало, утром намазываю маслом печенье и ем сколько влезет!..
Рассказывает, а глаза горят алчущим блеском.
— Нет, никогда, наверно, больше досыта не наемся…