Железная команда
Шрифт:
— А-а, паштунюк! — сказал мужчина со странным выговором. — Жаль коровка. Кто это делал?
Матвейку не удивило, что он так говорил. Мало ли в Красной Армии разных народов служит. У беженцев-поляков был точно такой говор.
— Пре… председатель по… пострелял… Наскочили и давай хле… стать. Бову убили…
— О-о, претсетатель! То е коммунист? Куда он бежал?
Матвейка поднялся на ноги. Там, где недавно стояла автомашина, постукивал зеленый мотоцикл. Еще десятка полтора мотоциклов с военными в касках и плащ-накидках, поджидая, стрекотали
— Куда он бежал? — нетерпеливо повторил человек с автоматом.
— Не знаю.
Следы колес автомашины на жесткой мелкой траве были почти незаметны. Однако пастух приметил смятые редкие кочки и, проследив по ним глазами, увидел километрах в двух мелькнувший среди редких кустов грузовик.
— Да вон они! — указал Матвейка, радуясь, что, может быть, военные взгреют Фому Савельевича и участкового за побитый скот.
— Гут! Ты ест хорош паштушок.
Мотоциклист закинул ногу в седло, пола плащ-палатки взметнулась за спину. На плече ярко сверкнула полоса.
Земля качнулась под Матвейкой: погоны он видел только на белогвардейцах в кино.
Мотоциклист подал рукой знак тем, что стояли на дороге. Моторы затарахтели громче. Верткие зеленые машины заскакали по кочкастому полю в ту сторону, где скрылась полуторка.
«Гут! Гут! Гут!..» — стучало в горле, в висках, в ушах чужое чугунное слово.
Он бросился бежать.
— Немцы! Немцы! Немцы!..
Бежал — не думал куда.
Ноги сами привели к стаду.
Опамятовал. Скот ходил на овсяном клину. Матвейка быстро сгуртовал его и гоном погнал в деревню.
— Немцы! Немцы?..
Коровы, поводя раздутыми боками, мчались напрямик через посевы. Из сосков брызгало молоко и, как роса, застывало белыми зернами на зеленых стеблях.
У въезда в деревню пастух в последний раз крикнул, надсаживая горло:
— Немцы!!.
И тут же увидел их. Издали они напоминали ему ящериц, вставших на задние лапы. Зеленые, юркие, суетливо бегали между избами, что-то делали возле колхозной конторы.
А людей — никого. Дома как вымерли. Даже ребятишки не встречали стадо.
Коровы сворачивали к своим дворам, останавливались, мычали. Перед некоторыми из них раскрывались ворота, но так, как будто сами, — людей по-прежнему не было видно.
Матвейка шел и запинался за дорогу размякшими ногами, как будто брел по распаханному целику.
Из колхозной кладовой наперерез стаду выбежал немец, замахал пустым ведром. Скот, пугливо посапывая, сгрудился перед ним в кучу.
— Ком, ком, — поманил он пастуха к себе пальцем.
«Ком, ком, ком…» — застучало у Матвейки под черепом.
Немец с ведром улыбнулся, похлопал ладонью по ведру, указал на вымя ближайшей коровы:
— Млеко, млеко!..
А говорили, что фашистов не пустят за Днепр… Что же теперь будет?
Несердито лопоча, немец показал жестами, что надо доить. Пастух машинально взял ведро, присел около вымени и также
Солдат сзади щелкнул Матвейку пальцем по затылку:
— Шнель, шнель…
Матвейка доил, немец посмеивался сзади и торопил.
К стаду сбегались другие гитлеровцы, на ходу отстегивая котелки от ранцев, снимали крынки с частокола у ближней избы. Огромное, как бочонок, вымя хромой Зорьки привлекло сразу троих. Один ухватил холмогорку за рога, двое наперегонки принялись с обеих сторон неумело дергать ее за соски. Молоко толстыми струями било то в котелки, то на ноги солдат. Зорька вначале, должно быть, опешив, чуть шевелила ушами. Потом, обнюхав немца, вдруг круто мотнула головой и шарахнулась прочь. Котелки, бренча, отлетели в стороны, поливая дорогу молоком. Солдат, державший Зорьку за рога, брызжа слюной, сорвал с плеча автомат, однако не выстрелил — побоялся задеть своих.
Эх, убит Бова! Тот бы швыранул не так…
Матвейка выдоил первую корову — ему указали на вторую. За его спиной уже стояла целая очередь, и все торопили: «Шнель, шнель!..» Не оглядываясь, он видел над собой чужаков с лицами, как большие уродливые свеклы, черные глазки автоматов.
Кто-то громко ахнул (так показалось Матвейке). На улице сделалось короткое движение, очередь рассыпалась. Из конторы вышел важный фашист — начальник. На шее у него, под пухлой складкой подбородка, сверкал черный с белым кантикам крест. Солдаты вмиг замерли. Откуда-то взялся конюх Парфен, теребя рваную шапку в руках. Лысина его блестела, как масляный блин. Он говорил с фашистским начальником тоненьким подхалимским голоском и чуть ли не за каждым словом кланялся. Матвейка никогда не слышал такого холуйского голоса и такой рваной шапки у Парфена тоже не видел.
— Пан-господин! — лепетал конюх. — Ей-бо, крест святой, не знаю… Брод, конечно, имеется…
За речкой около моста скопились тяжелые грузовики. Один из них почти вполз на шаткий мост, но дальше не решался двигаться по разбитому настилу из жердей.
Парфен, забегая наперед и по-собачьи оглядываясь, повел фашистского начальника к речке. Несколько немцев последовали за ними.
Солдаты на площади построились. Мордатый низколобый немец с белыми ромбиками на зеленых погонах рявкал перед замершим строем что-то яростное.
Матвейка осмотрелся. Никто больше не стоял над ним. Последние коровы скрылись в переулке, ведущем к скотному двору. Пастух подобрал кнут. Руки дрожали, и рот почему-то сводила зевота. «А что с председателем? — вяло шевельнулось в голове. — Что теперь будет?..»
Ночь повисла над головой. Вдали грохотало раскатисто и тяжко. В стороне МТС распластало крылья огромное зарево. На его оранжевом фоне медвежьей тушей чернел горбатый взгорок. Временами над холмом мелькал клин пламени, тогда сдавалось, что это невиданная птица огненным клювом долбит низко осевшее медное небо.