Железные Лавры
Шрифт:
Бард даже не поднял головы на того, кто глянул на него с низкого каменного неба, – и Карл усмехнулся. Бард же дерзал всё опаснее – он развалился, откинулся левым плечом к спуску парчовой скатерти, пустил по ней волну в обе стороны и невольно обнажил острые носки пешей обуви франкского короля. Ноги у того были длинны – казалось, не будь король так смирен, дотянулись бы они, уставшие от долгой дороги, и до нижней ступени, если не до столов.
Бард остро и коротко – словно свой нож метнул – взглянул на ярла Рёрика. Тот лениво мотнул головой в сторону, не переставая жевать, как жеребец. Вот где был настоящий заговор, о коем я и знать не знал! Граф же Ротари казался сразу и мёртв, и доволен жизнью: ему тоже виделось, что дело идет ладно по его личному промыслу.
– Хайль, кайзер Карл! – возгласил бард Турвар Си Неус с такой певучей мощью, будто и вправду великий ворон провещал не с ног короля, а с прямо вершины священного ясеня на все концы света начало Рагнарёка.
Гости ответили нестройным, гулким эхом восставших из гробниц мертвецов.
Бард стремительно и наугад выцепил из плошки всего одну ягоду, живо расклевал ее и распрямился. И тронул одну струну.
Кровь моя внутри разделилась надвое потоками Тибра и вот зашумела у меня в ушах. Сердце, всплыв под самое темя, бухало подобно колоколу, не отлитому из чугуна, а сделанному из дуба – оттого страшился я не услышать совсем ничего, но услышал всё. Однако более заострял свой взор, чем слух, я весь обратился в прямое копье внимания, дабы не упустить тайного и властного жеста барда, который он показал нам обоим еще утром: как сделаю так, так затыкайте уши.
Теперь мне ясно стало, что нечто случится и случится разом обоюдоостро – и по прорицанию барда, и по замыслу графа: как-то они поделили между собой промысл или попущение, а кому достанется больше – того было не угадать, но любопытно посмотреть.
Бард Турвар Си Неус запел поначалу тихо, не вызывая трепета жил и помутнения разума, но Карл вдруг оживился, удивленно приподнял брови и переглянулся с Алкуином. Как догадывался я по шуму далекой врановой стаи, бард запел на столь чистом франкском наречии, будто сам и был его хранителем со времен разделения языков. Песнь и вправду начиналась издалёка: бард предусмотрительно воспевал покорение Карлом противоположной стороны его нынешней державы, а именно – земель саксов. Во франкском наречии я был не силен, но смыслы разобрать мог. Саксы виделись отсюда, из римской дали, ядовитыми и злобными жабами, порождениями дьявола. Как жабы, они вылуплялись из гроздьев не икры, а - из черепов пленников, принесенных в жертву хищным богам-демонам. Тут Бог послал на земли саксов свой бич – не косматого Аттилу, но праведного Карла, а тот огнем и мечом перелицевал саксов, если и не в добрых, то по неизбывному принуждению честно исполняющих франкскую правду людей. Не то, что рядом, но и вдали от саксов лангобарды выглядели едва ли не самыми благочестивыми и умытыми потомками Иафета. Вскоре песнь барда забралась еще дальше на север, куда пока не ступала нога Карла, – и вдруг звонко ударилась о Железные Лавры, великой силе севера, еще не обретенной праведной властью.
Бард Турвар Си Неус толчком замолк и, сидя, вытянулся струной. Казалось, он сам удивлен и вот всей струною своей плоти трепещет эху, кое весть о таинственных Лаврах понесло по стенам и обратно в уши тому, кто возвестил о них, сам того в исступлении не услышав. Так, несколько мгновений, бард Турвар Си Неус сидел оцепеневший, пока затухал и цепенел звук струн его арфы или тела. Потом он вздрогнул, очнулся и огляделся по сторонам, как человек проснувшийся в чужом месте, коего душа так и не обрела. Помню, я затаил дыхание, прозревая, что в те мгновения весь промысл вкупе с попущениями идет прямиком в сети графа.
Бард потянулся к плошке с ягодами – и, вновь оцепенев на миг, отдернул руку, как от цветка с осой. И вот, наконец, изобразил пальцами тот самый знак, в ожидании коего уже сводило мне глазные яблоки. Ярл же Рёрик Сивоглазый, хоть и казался смотрящим куда угодно, только не на барда, похоже, весь был исполнен очей не только спереди и сзади, но и по бокам.
Придумана была для исполнения того пресловутого приказа барда нам обоим не глина, а кое-что более удобоваримое для ушей – мягкие соленые оливки, подававшиеся к столу всякий раз. Стараясь, чтобы никто не заметил, я заткнул приготовленной парой свои уши. Ярл же Рёрик заткнул уши напоказ, так и вворачивая в них пальцы, но оливки в его исполинских пальцах были не больше маковых зерен, потому-то казалось, он, напротив, прочищает уши, чтобы лучше была слышна диковинная песнь.
Длительностью в один вздох подержал бард руку над арфой, показывая тем, кому нужно, указательным и средним пальцами букву V – и вот снова тронул струну. Демонически низким был ее звук – будто бард щипнулпальцем не струну, а мой собственный хребет, и тот зазвучал болью от преисподней земли до самого каменного свода над моей головой.
Бард снова запел, только, напротив, очень высоко. Оливки оплошали: я услышал, как он прославляет скорое возвышение Карла на новую, самую высокую степень власти, силы и господства. Тогда я не постеснялся надавить снизу под уши кулаками, делая застывший и глупый вид самого внимательного слушателя. Голос барда почти заглох, но хребет мой продолжал то так, то эдак дрожать и звенеть, отзываясь на звон колдовских струн.
И вот вскоре заметил я странные и как бы замедленные движения слушателей. Застольные гости стали приподнимать головы, водить носами по сторонам, мутно и бесцельно водить взорами по стенам и сводам, кто-то уже тянул руку не к куску или чарке, а куда-то вверх – будто тщился сорвать невидимое яблоко с еще менее видимой яблони. Я же все усерднее творил про себя молитву Иисусову, с радостью догадываясь о том, что искусство барда не обладает действительной, материальной силой и теперь я вовсе не вижу той химеры, что так заворожила глаза и душу в прошлый раз.
Еще один человек тоже явно взывал к Спасителю о помощи против химер – аббат Алкуин. Видеть то было приятно, увы, не столько мне самому, сколько бесу моей неизбывной гордыни. Верно, аббат Алкуин мог бы сейчас заставить барда замолкнуть – или веским словом, или уже простым делом, бросив в него свой тяжелый золотой бокал. Но мудрый старец, казалось, нарочно тягался с силой певца и еще не отчаялся справиться с нею честной молитвой.
Что же Карл и его дочь? Что же граф Ротари?
Карл с недоверчивой улыбкой, будто давно зная, в чем заключена тайна фокусов всех этих певцов-кифаредов, водил жалом острого взора по сторонам, с любопытством наблюдая растворение тверди и танцы факельных огней, кои я мог предположить. «Хороши фокусы, да не чудо, - читал я в несколько рассеянном, но не мутном взоре короля франков. – Вот, наверно, таким же был и Симон-волхв. Заговорить простакам глаза, заставив их дрожать дребезгом своей наупражнявшейся для обмана глотки – то ему Симону-волхву под силу, но не более. Потому мошенник и тщился выкупить у апостолов доступ к истинному чуду на те же выманенные из простаков денежки».
Не хочу оправдывать барда, но мне всегда казалось, что он сам никогда не видел в своем опасном таланте товара, в отличие от Симона-волхва, а просто так жил, распеваясь до бесчувствия при поддержке своих языческих лесных демонов и с их же помощью в своей утробе превращая в брагу всякий плод земной.
Взор красавицы Ротруды уже не посылал молнии похоти в ярла Рёрика, но бессильно стекал куда-то вниз, расплываясь пролитым вином по узорам настольной парчи. Принцесса вся обмякла и грозила сама стечь пролитым, потерявшим хмельную силу вином с резного кресла под стол.