Железные Лавры
Шрифт:
Теперь уж легко было догадаться об апофеозе заговора. Там, в стене, в нужном месте, была ради покушения на Карла устроена тайная дверь, покрытая слоем камня. А к той тайной бойнице в придачу устроены были где-то наверху подобные ласточкиным гнездам еще и тайные бойницы для трех или четырех лучников. Целями тех охотников были волки-телохранители Карла. И вот, кабы не поразительная прозорливость барда Турвара Си Неуса, язычника, посланного Тобою, Господи, к Карлу земным ангелом-хранителем, пришлось бы королю франков разделить судьбу первого варвара на римском престоле, готского короля Одоакра, свергшего последнего императора Рима, Августула, а именно – быть разрубленным пополам на исходе неверной своей судьбы.
На то и рассчитывали граф Ротари и его дядя Гримуальд, разящая рука заговора. А что они рассчитывали делать потом, как спастись самим от гнева франков, как выставить убийцей ярла Рёрика, то я додумать, вернее довыдумать не успел. В кресле графа было удобно, спокойно и величественно. На хозяйском месте я с успехом вообразил графом себя самого. Бес легко отвлек меня от молитвы всякими гордыми картинами сытной власти, и я едва не заснул. Дымом здесь, напомню, почти не пахло, огонь пока явно не угрожал триклинию.
Очнулся же от странного шороха-хруста – такой бывает, когда кто-то тяжелой, но скорой поступью идет по крупному сухому песку. И будто бы прямо из стены медленно выступил на четырех ногах какой-то весь сонный грифон, видно, потревоженный гулом огня и схватки. Тотчас я слетел с кресла, но не кинулся к лестнице в обход еще не проснувшегося толком грифона. Вот моя беда с детства: чем страшнее и больнее, тем мне любопытнее. Видно, с этим качеством и выходил я так тяжко из чрева матери на опасный свет, но вышел-таки, иначе бы умер от страха еще внутри, в утробе ее. Приняла мать мою смерть на себя. Когда-нибудь это свойство меня погубит, но в замке, напротив, помогло исполнить, возможно, одно из главных Твоих, Господи, велений – свести вместе судьбу и милость.
– Ты уже здесь, грек? – услышал я знакомый голос, обращавшийся ко мне на латыни.
– Здесь, ваша светлость, - пораженный, отвечал графу Ротари новомодным среди варваров обращением.
– Значит, так велел Бог, - с хриплой натугой возвестил граф и добавил уже свое повеление: - Помоги мне подняться, грек.
Прижимая святой образ к груди одной рукой, другой подхватил графа под плечо и с немалым трудом помог ему встать на ноги. Тогда пригляделся к нему и похолодел: каким-то чудом – тоже по велению Твоему, Господи, - некими тайными и короткими переходами граф добрался до своего личного триклиния, неся в плоти своей кинжал, впившийся в нее почти по рукоять. Бард немного промахнулся жалом ярла Рёрика: видно, граф успел чуть присесть, и кинжал вонзился в его плоть немногим выше сердца.
Когда граф поднялся и тяжко оперся руками на стол, он плечом оттолкнул меня прочь и тяжкой, шаркающей поступью двинулся к своему седалищу, так же – на четырех: ногами – по полу, руками – по столу.
– Где изображение Бога, грек? – сурово вопросил он, только в самой близи заметив пропажу.
– Здесь, со мной, ваша светлость, - едва ли не преданно отвечал ему.
– Значит, так хотел Бог, - вновь повторил граф и, когда полумертвым весом опустился в кресло, отдал новое повеление: - Поставь на место и начинай.
– Что начинать, ваша светлость? – не уразумел я, по греховному невежеству своему.
– Крести меня во Иисуса Христа, - велел граф. – Пора пришла.
Кровь ударила мне в голову, а сердце ткнулось из груди наружу, прямо в Твой святой образ, Господи, словно пыталось само облобызать его.
Я вынул святой образ из сумы и осторожно укрепил его на навершие кресла, чая себя отцом Августином, коего вот-вот унесет поток – но не водный, а кровавый.
– Разве не для того Бог послал тебя ко мне, зная мой смертный час? – вопросил граф, и его руки бессильно лежали на подлокотниках кресла. – Что стоишь безмозглым дурнем? Я жив, а не мертв. Успей крестить меня, пока я еще жив. Бог не простит тебе промедления.
– Вода нужна, ваша светлость. Где же воды взять? – истинным дурнем вопросил я.
– Воды? – не изумился, а словно усмехнулся граф, усмехнулся всей плотью своей, дрожью тела. – То моя оплошность. Чаял успеха, потому отложил. Что же, кровь вместо воды не подойдет?
– Кровь? – так и обомлел я, догадываясь о чьей крови речь, и Ты, Господи, тотчас напомнил мне о тех Твоих мучениках, кои и вправду омылись от грехов и крещены были кровью; я же с облегчением ответил графу: - Кровь подойдет для свершения святого Таинства, когда нет воды, и даже персти земной не собрать.
Граф отнюдь не напоминал собою мученика, но весь он чудесно преобразился в моей памяти, обратившись из зловещего, по-шакальи ушлого заговорщика в человека оправданной и ясной цели. Глаза графа сверкнули, словно отразив и мою мгновенную перемену к нему, он услышал.
– Подожди немного, грек, - тише, но не умирающе проговорил он. – Дыхания еще хватает, пока не кончается, хочу испить его до дна. Как сладко дыхание, только сейчас ценю этот дар Бога. Вот слушай. Для твоих ушей оставшаяся горсть вздохов. Только ты будешь знать. Больше уже некому. Расскажешь там баснописцам, когда вернешься на Восток, пусть запишут. Иной памяти, кроме как твоей, Бог мне не оставляет, а Карл все сотрёт, он сотрёт все имена с надгробий моих предков, так будет.
И граф Ротари Третий Ангиарийский поведал мне, как задумал спасти свой народ от франкского рабства и унижения, а ради того разве грех ударить чрезмерно сильного врага и в спину? Ведь лангобарды – не евреи, им из этих земель некуда бежать из-под власти крещеного фараона. Да и рабами они на своей земле никак не считались.
Оказалось, граф давно и тайно списался с двором нашей грозноокой царицы Ирины. Убить Карла, запутать дело, устроив в замке лишь подобие пожара, но с большим дымом, чтобы одурманить всех и выгнать вон. Бросить родовое гнездо на произвол судьбы, быстро добраться до Города, предстать пред огнеликой царицей Ириной, а уж, оттуда, из Дворца, править большим делом – мутить и поднимать против франков народы, покоренные Карлом. То и легче при поддержке, уже якобы обещанной не на пергаменте, но на словах советников царицы, словах, якобы тайно вынесенных прямо из недр Дворца.
Когда граф «вышел из Дворца» с теми обещаниями, сердце мое сжалось, и я невольно усмехнулся одними лишь ноздрями: знал бы наивный граф, правивший римской глухоманью, цену подобным обещаниям, ночными мышами разлетающимся из Дворца во все стороны, едва не во все народы, некогда строившие Вавилонскую башню.
Меж тем, граф стал оправдывать свой странный заговор, зыбкий, как ночной туман при самом восходе солнца, словно разглядел здесь, в сумраке, мою снисходительную мину. Он не посвящал в свой замысел освобождения лангобардов никого из других бывших герцогов, не готовил народ к опасному подъему, боясь предательства и доноса, и чаял, что остальные лангобардские графы поднимутся сами, а с лангобардами – и саксы, и все прочие, как только обрушатся на них неслыханные вести и донесется крепкий призыв с Востока. А тут и сам граф Ротари Третий Ангиарийский вернется местно чтимым мессией и восстановит королевство, может, и при поддержке пары легионов Востока. А за ту поддержку можно и старый Рим вместе с югом Италии отдать во владение жадновластной царице Ирине. У Карла же нет достойного, равного ему, этому франкскому верзиле, преемника, способного оправиться от такого удара и вновь запихнуть в один прорванный мешок, живо зашив его, все растерянные земли. Такой был план графа – по здравом рассуждении, казавшийся не до конца безумным.