Железный Густав
Шрифт:
Но тут в наступившей тишине раздался голос профессора:
— Я не понимаю, Порциг, что вы хотите этим сказать. Ведь вашего товарища и одноклассника зовут Гейнц Хакендаль, а не Эрих!
И тотчас же эти лица, отчужденно глядевшие на него, преобразились. Они стали приветливыми, и снова потекли разговоры…
Гофман хлопнул Гейнца по плечу:
— Индюк надутый этот Порциг!
— Разве я сторож брату моему? — весело проблеял Кунце.
Наконец подошел и Порциг и, напустив на себя важность, стал объяснять Гейнцу напыщенно и чуть смущенно:
—
Профессор Дегенер — тоже совершеннейший младенец, сам понимаешь! Значит, порядок, Хакендаль?
И Гейнц заверил его, что порядок. Однако в душе он этого не чувствовал; пребывая в этой атмосфере дружбы и доверия, он улыбался вымученной улыбкой и думал:
«А ведь то, что Дегенер сказал, неверно. Разумеется, то Эрих, а то я, Гейнц. Но оба мы — Хакендали, отец у нас железный, вот мы и получились мягкотелыми моллюсками. И пусть они даже смотрят на меня дружелюбно и делают вид, будто я один из них… Я к ним не принадлежу и не хочу принадлежать. Я хочу одного: поскорее добраться до станции и ехать в Далем. Вот единственное, чего я хочу, а все эти поиски оружия меня только раздражают».
Подождав немного, он встал, сказал всем до свидания, и, только остановившись перед Дегенером, вдруг почувствовал себя виноватым, и невольно у него сорвалось с языка то, чего он еще минуту назад не собирался говорить:
— Я не забуду ваших слов насчет путаницы, господин профессор!
Профессор недовольно тряхнул львиной гривой:
— «s ’s» — ты ведь это еще помнишь, Хакендаль? Прекрасным может быть только доброе, не правда ли?
И это было самое загадочное, можно сказать, непостижимое в профессоре Дегенере: ведь он понятия не имел о Тинетте, а слова его звучали так, словно он, этот учитель, дал ей характеристику!
Не успел Гейнц позвонить, как горничная открыла ему и сказала с упреком:
— Мадам уже четыре раза о вас справлялась!
И не успел он сбросить пальто и поглядеться в зеркало — проклятый галстук опять стянулся узлом, — как Тинетта вбежала в холл.
— Ну, на что это похоже, Анри! Тебе ведь сказано — в три часа! А сейчас уже четыре! Я думала — на тебя можно положиться, а на Эриха нельзя, а оказывается, это на тебя нельзя положиться!
Гейнц рассвирепел. Тинетта ни словом не обмолвилась насчет трех часов. Но какой смысл возражать. А тут еще горничная — стоит и таращится, как будто он диковинный зверь из глубинной Индии или из Белуджистана. Как ей не стыдно!
Тинетта заложила руки за спину и, заглянув близко-близко ему в недовольное лицо, расхохоталась:
— Ну что ты за рожу скорчил, Анри? Точь-в-точь как перед нашими воротами — я ведь уже полчаса за тобой наблюдаю! Тебе, видно, очень не хотелось ко мне заходить… Почему ты так злишься? Ну посмотри же на меня, Анри, — Анри, ты совсем как Эрих, когда он рассердится: оба вы, когда сердиты, не хотите на меня глядеть! Не то что я — каждому открыто смотрю в глаза!
И опять она рассмеялась. А эта ужасная горничная все также стоит столбом, да еще повесила на руку его пальто, его несчастную обдергайку. И Тинетта позволяет себе говорить при ком угодно, что ей только не придет в голову! Она напрочь лишена чувства стыда, она без стыда, как сама природа, и с нее также нельзя спрашивать!
— Сударыня, прикажете отнести пальто?
— Да, пожалуйста, Эрна. Ты не возражаешь, Анри? Там у нас сидит один человек — его интересует твое пальто…
Гейнц хотел уже броситься за горничной, уносившей его обдергайку.
— Куда она его поволокла? — спросил он, еле сдерживаясь.
— Глупенький Анри, глупый, глупый мальчик! Уж не стесняешься ли ты Эрны? Ну в крайнем случае она подумает: вот опять пришел молодой человек, влюбленный в мою хозяйку. Но ты ведь и правда в меня влюблен, Анри…
— Нет! Нет! Нет! — зарычал он в ярости.
Она рассмеялась.
— Но что же в этом плохого, Анри? Можешь спокойно любить меня. Ты ведь ничего не требуешь, как истинный немец, ты не собираешься похитить меня у Эриха, а я просто немецкая Гретхен — хотя нет, не Гретхен. У Гретхен родился ребенок…
Она засмеялась.
Бесстыдна, бесстыдна, как сама природа! Она всю душу у него вывернула, для нее нет ничего святого. А может, она не так бесстыдна, как ужасающе вульгарна?
Словно угадав мысли Гейнца, она отпустила его плечо.
— Пойдем же, Анри! Не оставишь же ты меня одну! Я и так целые дни одна как перст… Ну, прошу тебя, пойдем!
Опять она ломает комедию, но где же его пальто? Или уйти без пальто? Неужели ее так забавляет эта маленькая размолвка с семнадцатилетним шурином, что она готова отпустить его раздетого в промозглую мокреть? Но как знать, а вдруг есть хотя бы слабая надежда, что ей все-таки немного его жаль? Как знать?
Внезапно ее рука очутилась у самых его губ… Она так странно на него смотрит… Да, не исключена возможность, пусть самая ничтожная, что он ей не совсем безразличен… Ничего похожего на его пламенное, мучительно прекрасное чувство к ней, но все же что-то он для нее значит… Он прильнул губами к этой руке, он вдохнул ее слабый запах, его губы пили эту руку… Они ненасытно бродили по нежной шелковистой коже…
— О! — воскликнула Тинетта, сделав серьезные глаза. — Ты кое-чему научился, Анри! Вот уж этого Эриху не следовало бы видеть!
А потом они вместе отправились к господину, которому горничная отнесла пальто Гейнца, к холеному господину с белокурой бородкой клинышком. Выяснилось, что господин в визитке — портной, приглашенный хозяйкой дома, и что по ее указаниям он сшил Гейнцу пальто, каковое и принес с собой.
— Потому что в своем ты больше ходить не можешь, Анри!