Железный Густав
Шрифт:
Итак, он сидит на козлах и видит многое, хоть его никто не видит. Ведь извозчика на козлах не заметит ни один горожанин; извозчик на стоянке — такая же принадлежность города Берлина, как афишный столб или газовый фонарь.
Хакендаль сидит наверху и видит, что внизу идет Эва. Эва могла бы его и заметить, она ведь не то что любой житель города, как-никак отец у нее извозчик. Но Эва идет, понурившись, и не смотрит на отца. Не смотрит она и на своего провожатого, смуглолицего молодца, который усердно ей что-то вычитывает.
«Понурилась
— Н-ноо! — обращается он к Сивке, и прищелкивает языком. И Сивка трогает, пролетка тихонько следует за интересной парочкой. Хакендаль видит молодого человека то сбоку, то сзади. Сивка сегодня в ударе, везет себе и везет. Хакендаль стоял на Александерплац, а прогулка ведет в сторону Силезского вокзала — ладно, там поглядим!
С виду молодой человек не хуже других — ничего не скажешь: одет пижоном и, насколько можно разглядеть, личностью вроде бы ничего. Но в общем и целом молодой человек внушает старику Хакендалю крайнее отвращение: как могло случиться, чтобы парень, у которого все кости целы, разгуливал по Берлину в штатском? К тому же у молодого человека непозволительно жирный зад…
Парочка идет все так же мирно рядом. Теперь они спускаются по Лангештрассе. Дрянной это район, думает Хакендаль, не место для молодых влюбленных, да и парень, видать, дрянь порядочная!
Говорит все он, примечает Хакендаль, Эвхен больше помалкивает. Да и молодой человек говорит мало что, он просто шлендает рядом. Много нового они уже друг другу не скажут, заключает Хакендаль. Но вот молодой человек легко кладет руку на плечо Эвхен; это может быть и ласка, но из того, как вздрагивает Эвхен, Хакендаль заключает, что это скорее нечто другое.
«Погоди ты у меня!» — думает Хакендаль и так вытягивает Сивку кнутом, что та пускается рысью. Но ее тотчас же снова переводят на шаг.
Им уже немало встречалось до отвращения знакомых вывесок: «Пансион — или отель — такой-то, номера от полутора марок, а также почасовая оплата»! Трудно понять, для чего они прошли всю эту долгую Долгую улицу [11] , чтобы зайти в точно такой же притон, какой им уже не раз попадался. Но они предпочитают этот притон. «Отель Ориенталь» называется, лавочка, в которой они исчезают.
11
Долгая улица — ( нем.) Lange Strasse.
Ладно, Хакендаль не спешит. Он закрепляет тормоз, меняет табличку «Свободен» на «Занят», слезает с козел и надевает на шею Сивке ее торбу, где вместе с сечкой намешано немного зерен доброй кукурузы из Румынии, которая с недавних пор тоже объявила нам войну. А потом берет из пролетки попону и перекидывает через руку. Если хочешь нанестивизит даме, отнесией забытую вещь, — это дело известное.
— Ну-ка, мадам, — говорит Хакендаль и подмигивает хозяйке. — В каком номере у тебя молодая пара?
— Молодая пара? Да чего вам, собственно, нужно? Я в глаза не видала никакой молодой пары!
— Полегче, мадам! — настаивает Хакендаль. — И попрошу без крику! Молодая пара, которую я только что к вам привез в моей пролетке. — И видя, что хозяйка все еще колеблется (так как даже в войну полицейским и судьям случалось вдруг вспомнить параграфы, касающиеся сводничества): — Девушка позабыла кое-что у меня в экипаже.
И он указал на попону, которую трудно было разглядеть в полутемной прихожей.
— Давайте мне, — сказала старуха. — Я потом ей отдам.
— И не подумаю! — заявил Хакендаль. — Предпочитаю самолично и в собственные руки. Как бы мне потом не сказали: знать не знаю, в первый раз вижу вас!
И, отодвинув старуху плечом, он пошел по коридору, оглядывая двери…
— Не сюда! Вот сюда! — зашипела на него старуха. — Да сперва постучись, старый оболтус!
Но Хакендаль уже открыл дверь и вошел. Он сразу же увидел две фигуры, но спешить некуда. Обстоятельно заперев дверь, он еще раз для верности подергал ручку и крикнул:
— Уймись, мадам! Ведь я уже вошел! Чего же ты еще разоряешься?.. — После чего повернулся. — Ну, Эвхен? — сказал он без малейшего раздражения в голосе.
Эва смотрела на него во все глаза. Она стояла в одном платье в ногах кровати; рядом, на спинке стула, висело ее пальто. Только раз быстро глянула туда, где у тумбочки стоял тот, поганец. И снова поревела взгляд на отца.
Хакендаль удобно уселся в одно из красных плюшевых кресел, положил попону на колени и тщательно разгладил рукой.
— Хороши креслица, — сказал он, выждав минутку. — Да не в те руки попали!
Никто ему не ответил. Последовала долгая пауза.
— Ну так что же, Эвхен? — снова приступил Хакендаль. — Раз ты не хочешь начать, ладно, начну я. Или у тебя найдется, что-мне сказать?
— Ах, отец! — сказала она чуть слышно. И чуть погодя, уже решительно: — Не помогают они, разговоры…
— Не скажи, Эвхен, не скажи! Разговоры всегда помогают, поговорить всегда полезно… Я уже давно собираюсь завести с тобой разговор — и ты это знаешь, — да что-то у нас не получалось… Ну так как же, Эвхен?
Она сделала нетерпеливое движение, но одумалась и ничего не сказала.
— Если уж про что не охота говорить, Эвхен, — продолжал отец, — значит, дело дрянь. А что у тебя не все в порядке, я давно замечаю. Для этого не надо было мне ломиться в веселый дом, я и без того знаю…
— Послушайте, вы, старичок… — раздался наглый голос молодого человека. (Голос, какого и следовало ожидать при такой жирной заднице, отметил про себя Хакендаль.) — Вы заявляетесь сюда, хоть вас никто не приглашал, и фасоните с таким видом, будто вы здесь самый главный…