Жёлтая роза
Шрифт:
— Значит, Ферко Лаца сейчас дома?
— Да. Его чуть было не убил гуртовщик. Я сроду не слыхал, чтобы старик так ругался на дядю Ферко. Его Белолобый весь был в мыле. А у быка даже кровь пошла носом. Эх, ну и здорово же ругался гуртовщик. Он даже три раза замахивался на пастуха дубинкой, в воздухе прямо свист стоял. Но всё-таки не ударил.
— А Ферко что говорил?
— Он только и говорил, что не виноват, что коровы просто одурели. «Наверное, ты их заворожил, висельник ты этакий!» — кричал гуртовщик. «А зачем мне это делать?» — «А затем, что ты первый сошёл с ума, тебе тоже дала какого-то зелья Жёлтая Роза, как и Шандору Дечи». Тут они начали говорить о вас, дядя Шандор, но что — я уж не слышал; они мне дали подзатыльника и прогнали, чтобы я не подслушивал. Я, мол, ещё не дорос.
— Так, значит, и про меня говорили? И про Жёлтую Розу?
— Шут его знает, что это за Жёлтая Роза. Знаю только, что, когда в прошлую пятницу было решено угонять коров, дядя Ферко зашёл в загон за своей табакеркой и там вытащил из рукава армяка пёстрый платок, в который была завёрнута жёлтая роза. Он долго нюхал её и даже прижимал к губам; я уж подумал, что он её есть собрался. Потом он вывернул подкладку шляпы, спрятал туда жёлтую розу и тогда уж надел на голову. Верно, это и было колдовство.
Табунщик со всего размаху ударил толстым концом Дубинки по кусту золотоголовника так, что тот разлетелся во все стороны.
Чем же куст провинился?
Но не ему предназначался этот удар…
— Что же теперь будет? — спросил паренька табунщик.
— Вчера вернулись пешком и моравские погонщики. Они с гуртовщиком начали думать и гадать, что делать дальше. Решили погнать коров на Тиссафюред, и уже вместе с телятами. С моста-то они не спрыгнут. Говорят, что коровы прибежали домой за своими телятами. А Лаца только посмеивается втихомолку.
— И Ферко Лаца опять пойдёт с ними?
— Наверное, потому что гуртовщик всё время уговаривает его. Но пастух что-то волынит. Он то и дело твердит, что, дескать, коровам нужно дать ещё несколько дней отдышаться после такой пробежки; он и сам весь день спит, как колода. Не шутка, одним махом проскакать от полгарского перевоза до замского загона. Поэтому гуртовщик и дал ему ещё два дня на отдых.
— Два? Два дня? Ну, это даже много.
— Я не знаю.
— Зато я знаю. Будет у него ещё не мало дней для отдыха.
— Ну, я спешу; когда пастух подымется, его Белолобый должен быть дома. А то, если гуртовщик ругает пастуха, тот вымещает свою злость на мне. Ну, да ладно, и я стану когда-нибудь пастухом, и у меня будет подпасок, которому я стану давать подзатыльники! Благослови вас бог, дядя Шандор.
— Уже благословил.
Парнишка вскочил на Белолобого, схватился за недоуздок и голыми пятками начал бить в бока лошади. Но Белолобому не хотелось уходить отсюда, он упирался, вертелся, всё норовя вернуться к табуну, пока, наконец, табунщик, сжалившись над мальчишкой, не достал свой плетёный кнут и как следует не стегнул лошадь по ногам, да ещё вдогонку щёлкнул. Жеребец, прижав голову к груди, стрелою помчался напрямик в широкую степь, а мальчик изо всех сил ухватился за его гриву.
Теперь табунщик уже знал, что ему нужно делать.
— Передай Ферко Лаца, что ему кланяется Шандор Дечи! — крикнул он вслед удаляющемуся пареньку, но неизвестно, слышал ли тот эти слова.
11
На следующий день табунщик пришёл в загон и обратился к старшему:
— У меня к вам просьба, крёстный. Отпустите меня после обеда на полдня. К вечеру я вернусь.
— Отпущу, сынок, но только смотри не заглядывай в хортобадьскую корчму.
— Клянусь честью, ноги моей не будет в хортобадьской корчме.
— Ну тогда я спокоен, ты своё слово сдержишь.
Но табунщик умолчал о конце поговорки: «Если только не внесут меня на простыне».
Стоял — душный, жаркий день, когда он отправился в путь. Небо казалось грязновато-серым, и мираж в пропитанном влагой воздухе был причудливее, чем обычно. Маленькие птички попрятались в траве, в небе не слышалось их пения. Люто кусались слепни и другие насекомые. Поэтому конь шёл очень медленно, то и дело отбиваясь задними ногами и головой от кровожадных извергов. Но он всё же не сбился с дороги, несмотря на то, что табунщик опустил поводья. Шандор и сам чувствовал, что приближается гроза.
Неожиданно они оказались перед хортобадьским мостом, этим монументальным памятником подлинно скифского зодчества.
— Ого! — вздрогнув, воскликнул табунщик. — По нему мы не поедем, милый мой конь. Ты помнишь, я поклялся звёздным небом, что больше не ступлю на хортобадьский мост.
Не переходить Хортобади вброд — такой клятвы табунщик не давал.
Шандор отъехал вниз по течению, за мельницу, выбрал место помельче и переправился вброд на другой берег. Впрочем, коню всё-таки пришлось проплыть немного, и Шандор промок, но не беда, — палящее солнце ещё успеет высушить его штаны, обшитые бахромой. Он поехал по направлению к хортобадьской корчме. Здесь конь пошёл быстрее, оглашая окрестности весёлым ржанием.
В ответ со двора послышалось такое же весёлое ржание; там уже стоял привязанный к акации его белолобый приятель.
Двор хортобадьской корчмы собственно и двором-то нельзя было назвать. Скорее это был большой, поросший ромашками пустырь без всякой ограды, на котором стоял дом, конюшня и хлев. Под открытым небом недалеко от корчмы находился стол с двумя длинными скамейками, где под сенью деревьев гости обычно попивали вино. Табунщик соскочил с коня и привязал его за недоуздок к другой акации, не к той, где уже был привязан Белолобый.
В тени палисадника стояли два длинноухих, задумчивых осла, которые время от времени протягивали свои морды к свисавшим веткам, но не доставали их. Владельцы ослов восседали за столом под акацией. Несмотря на страшную жару, на них были вывернутые кожухи, такие кожухи лучше предохраняют от солнца. Парни пили дешёвое кислое вино из зелёной сулеи и напевали какую-то нескончаемую пастушью песню с монотонной и скучной мелодией. Оба они были чабанами, и коней им заменяли ослы.
Шандор Дечи уселся на краю скамейки, положил свою дубинку на стол и стал смотреть, как на горизонте нагромождаются пышные облака и земля вдали становится тёмно-синей. В одном месте виднелся жёлтый столб — смерч. А чабаны продолжали петь: