Жёлтая роза
Шрифт:
— Ты, значит, берёшь на себя вину?
— Ты обещал простить меня.
— Я сдержу своё слово.
— Так будешь любить?
— Посмотрим.
— «Посмотрим» — это не обещанье.
— Я и сейчас люблю тебя.
— Оно и видно, как ты меня любишь.
При этих словах парень встал из-за стола, заложил свою трубку за высокую тулью шляпы, обнял девушку и, глядя ей в глаза, сказал:
— Знаешь, голубка моя, лихорадка бывает двух видов: сильный жар и озноб. От жара больше мучаешься, озноб дольше длится. Так вот и любовь: горячая сильнее, холодная продолжительнее. Одна проходит, другая повторяется. Скажу без обиняков, виноват был я. Если б я не дохнул на жёлтую розу, она бы не распустилась и другой бы не радовался её аромату. На неё не садились бы ни шмель, ни бабочка. Теперь я буду любить тебя иначе: буду навещать тебя неизменно через каждые три дня, как возвратная лихорадка, и «буду таким же искренним с тобой, как твоя родная мать». А если когда-нибудь я стану старшим табунщиком, мы пойдём к попу. И будем жить в любви и согласии. Но если до тех пор я замечу, что кто-то увивается за тобой, я, клянусь богом, проломлю ему башку, будь он даже любимым сыном моего отца. Вот тебе моя рука.
Шандор Дечи протянул Клари руку. Вместо ответа она вынула из ушей золотые серьги и положила их ему на ладонь.
— Можешь носить: ты сказала, что это те серебряные серьги, которые я купил тебе, только позолоченные… Я тебе верю.
Девушка снова взяла серёжки, а в сердце её опять разгорелось прежнее чувство, хотя ей не по нраву была эта любовь в образе лихорадки, возвращающейся через каждые три дня: она привыкла к горячке. Подумав немного, она сняла с Шандора бурку и повесила её за прилавком, как это делают в корчмах с одеждой гостей, оказавшихся неплатёжеспособными.
— Нечего тебе торопиться. Успеешь. Доктор не вернётся на матайский хутор раньше полудня. Он должен сначала осмотреть проданный скот и оформить на него документы. Ты застанешь дома только старую экономку. Чем тебе тут плохо? Здесь тебя не намочат ни дождь, ни слёзы любимой. Видишь, как ты меня развеселил тем, что сейчас сказал. Целый день теперь буду думать об этом.
— А чтобы ты убедилась, что я и вдали от тебя ни о чём другом не думал, я привёз тебе подарок. Он где-то там, в рукаве бурки, пойди поищи.
Чего-чего только не было в рукаве: кресало, кремень, трут из букового дерева, кисет с табаком, кошелёк с деньгами. Среди всего этого девушка нашла какой-то пакетик, завёрнутый в шёлковую бумагу. Развернув её, она увидела жёлтый черепаховый гребень.
Лицо её просияло.
— Это ты мне привёз?
— А кому же ещё?
Когда крестьянская девушка закалывает пучок гребнем, это значит, что у неё есть жених, что она уже не свободна и что не про неё поётся песня: «Даже того не знаю, чья зазнобушка я».
Стоя перед зеркалом, она собрала волосы в узел и заколола его гребнем.
Так она стала ещё краше.
— Неужели и сейчас не поцелуешь?
Она раскрыла объятия.
Шандор отстранил её рукой.
— Погоди, дай согреться. Сейчас мне холодно.
Клари насупила брови. Отказ оскорбил её. Её сердце закипело.
Она старалась быть ласковой, кроткой, но в душе её всё сильнее разгорались гнев и любовь. Гнев из-за любви.
— Спеть тебе твою любимую песенку, пока я буду жарить рыбу?
— Как хочешь.
Девушка подошла к очагу, достала из бочки одного из карасей, пойманных в Хортобади, надрезала его, посыпала солью и паприкой, затем насадила на глиняный вертел, поднесла к тлеющим углям и запела красивым, звонким голосом:
Милая корчмарка, рыбки нам поджарь!Дай вина покрепче, коль тебе не жаль!Да поставь на страже у ворот слугу, —Коль жандарм нагрянет, быстро убегу!Это была трогательная, задушевная песня про степные просторы, мелодия которой рождает в воображении картину бесконечной равнины и волшебных миражей на горизонте. Слышались в ней голоса мечтательной свирели и печального тарогато: [2]
2
Тарогато — венгерский народный духовой инструмент.
Есть в этой песне поэзия привольной жизни бетяров!
Когда рыба была готова, девушка подала её парню. Рыбу в тех краях едят не с тарелки, а ножом снимают с вертела по кусочкам: так она вкуснее.
Если девушка жарит своему возлюбленному рыбу, это считается лучшим доказательством её любви к нему.
Радуясь, что Шандор с таким аппетитом ест приготовленное ею кушанье, Клари продолжала напевать ему на ухо:
Чуть дыша от страха, прибежал слуга:«С ружьями жандармы движутся сюда!»На гнедка бетяр мой тотчас же вскочил —К мареву умчался, даже след простыл.Прежде, когда он пел эту песню вместе с Клари, дойдя до слов: «К мареву умчался, даже след простыл», Шандор подбрасывал к потолку шляпу и стучал кулаком по столу. А теперь он и бровью не повёл.
— Ты что ж, разлюбил эту песню? Разонравилась она тебе?
— А что в ней хорошего? Я не бетяр! Разбойником не был и не буду. Жандармы — славные парни. Они знают своё дело. А подлый разбойник заставляет слугу стоять на страже и, завидя жандармские каски, пускается наутёк, бросив жареную рыбу, крепкое вино и хозяйку корчмы. Да вдобавок ещё хвалится тем, что удирает в привольную степь. Трусливая душонка!
— Ох, как ты изменился с тех пор, как перешёл на службу к императору.
— Изменился не я, а погода. Тулуп не перестаёт быть тулупом оттого, что его вывернешь наизнанку. Тулуп есть тулуп.
— Разве не обидно любимой девушке слушать такие дурацкие разговоры: «Тулуп есть тулуп».
— А если я лучших не знаю? Может быть, дебреценские да моравские господа, что веселились здесь ночью, развлекали тебя более приятными шутками?
— Конечно! Уж они-то не сидели здесь как истуканы. Особенно художник — парень хоть куда. Только был бы он чуточку повыше, а то мне и до подбородка не доставал.
— Вы что же, ростом мерялись?
— Да, мерялись. И я научила его плясать чардаш. Он прыгал, как двухмесячный козлёнок в хлеву.
— А пастух? Он, что же, сложа руки смотрел, как с тобой танцует венский художник, и не свернул ему шею?
— Вовсе нет! Они даже выпили на «ты».
— Впрочем, мне всё равно. Дай ещё вина. Да получше, чем эта кислятина. Ну как тут не вспомнить ещё одну старинную поговорку: «Сколько воды ни пить, пьяному всё равно не быть!»
— Опять грубишь! Разве моё вино — вода?