Жемчуг покойницы
Шрифт:
– Именно так, Ваше превосходительство… – потупилась Эва.
– Но помилуйте, сударыня… Обстоятельства, при которых Ваш муж покинул город, весьма необычны… Быть может, Вы объясните мне причину его столь… внезапного исчезновения? Почему он не взял с собой ничего из вещей?
Вместо ответа вдова, скрестив руки на груди и глядя Брыльскому в глаза, спросила:
– Вы когда-нибудь были в Павице?
– Нет. Не бывал-с. Но…
– Жаль! – перебила его Эва. – Там восхитительные места, и люди никогда не совершают необдуманных поступков. Что же касается
– Но позвольте, сударыня, как же Вы смогли выйти замуж за человека, который не помнит, кто он и что он? – искренне удивился Брыльский, наливая себе воды из графина, стоявшего на столе, в граненый стакан, и залпом осушив его.
– А это уже моя тайна… – томно прошептала вдова и рывком сняла головной убор.
По плечам ее рассыпались роскошные, длинные волосы, отливающие медью – было совсем непонятно, каким образом ей удавалось убирать их под шляпку.
Женщина подошла к опешившему губернатору и положила ему на колено ножку в черной атласной туфле. Не зная, как себя вести, Брыльский покраснел как рак – тем не менее, дрожащая рука его все же провела по голени и выше.
Внезапно он отдернул руку, будто обжегшись, и прохрипел:
– Отставить! Что Вы себе позволяете? Я при исполнении!
Вдова усмехнулась, но ногу убрала – и поправляя подвязку, кротко сказала:
– Простите меня, Ваше превосходительство! Я… я не знаю, как это получилось!
– Ну… – смутился вконец Роман Янович, все еще находясь под впечатлением, – полно. Я прощаю Вас, Эва. Такая молодая… хм… без мужа…
Он вздохнул, восстанавливая дыхание, и, приложившись к затянутой черной митенкой ручке вдовы, проводил ее до дверей.
…Ночью, ворочаясь в постели, он никак не мог заснуть: перед глазами стояла бесстыжая Эва с горящими глазами и вздымающейся грудью. Руки его помнили приятный холодок ее шелкового чулка, и воображение рисовало самые пикантные картинки. Анастасия Захаровна носила чулки лишь по праздникам, и то бумажные.
Брыльского бросало то в жар, то в холод. Храп жены так раздражал его, что ему захотелось задушить ее, накрыв подушкой. Желание это было настолько сильным, что он встал, натянул форменные штаны и вышел во двор, чтобы остудить разгоряченное воображение легким ветерком и хоть как-то привести мысли в порядок.
Не только губернатору не спалось в эту ночь: Мария Райда сидела на крыльце своего дома и неотрывно смотрела на окна, которые вдова, спасаясь от назойливых взглядов, уже успела прикрыть простенькими занавесками. Форточки также были закрыты – хотя во многих домах жители открывали окна и двери настежь, чтобы впустить ночную прохладу.
«Странная она какая-то, – думала Мария. – Имя у нее какое-то нездешнее – Эва… Да и не мог Пейц вот так вот взять и жениться, ни за что не поверю! Надо будет все-таки зайти к этой самозванке, познакомиться поближе, а там, глядишь, вывести на чистую воду».
…Между тем по дороге двигалась какая-то фигура, и близорукая Мария не сразу, но узнала писаря Панкрата Сиза. Он шел, медленно ступая, держа спину прямо, высоко подняв голову, отчего борода его, обычно лежавшая на груди, топорщилась вверх. Писарь остановился и, поднявшись на крыльцо Пейца, растворился внутри дома.
«Вот это новость! – сама себе сказала Мария. – Разбудить, что ли, Райду? И зачем это Панкрат пожаловал к вдове в столь поздний час? Здесь дело нечисто…»
Она сидела еще какое-то время, пока веки не стали смыкаться, но писарь так и не вышел от вдовы. Зевнув, Мария встала, потянулась и отправилась почивать с твердым намерением обсудить странное поведение писаря завтра на рынке.
Она откинула легкое покрывало и легла в постель, ощутив спиной что-то липкое и теплое. Тонкая рубашка мгновенно намокла, и Мария, завизжав, подскочила, больно стукнувшись головой о полати.
Проснулся Райда и, ругаясь спросонок, потер глаза. Мария зажгла лучину и поднесла ее к разобранной постели. На белой простыне лежал кусок свежего мяса, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коровьим языком, пропитавшим кровью саму простынь и перину.
– Матерь Божья! – прошептала Мария.
Райда, пораженный, вскочил и, хлопая белесыми ресницами, бормотал себе под нос слова молитвы.
– Это все она! – всплеснула руками Мария. – Я видела, как к ней шел писарь Сиз. Он до сих пор там! Господи, моя перина! Вот горе-то!
Райда как-то странно посмотрел на жену, молча собрал простынь вместе с окровавленным языком, связал ее и выставил получившийся куль за порог, закрыв дверь на засов.
…Утром прибыл Дыбенко, а при нем, как ни странно, живой и невредимый Сиз.
– Стало быть, у вас телка убили? – спросил Самсон Казимирович, с благодарностью принимая от Райды кружку холодного кваса.
– Нет, Ваше благородие, нам подбросили это! – И Мария выставила перед полицейским завязанную кульком простынь.
– Ррр-развяжи! – скомандовал Дыбенко, и она стала судорожно развязывать узел.
Когда узел поддался, перед полицмейстером разложили простынь, но на ней не было ни единого кровавого пятнышка, а вместо давешнего языка лежала большая брюква да несколько штук крупной моркови с ботвой.
Лицо Дыбенко стало наливаться краской, он поднял вверх брови и протянул:
– Тэ-э-экс. Вы что это, господа хорошие, издеваться изволите?! Сиз!
– Да, Вашблагородь! – вытянулся в струнку Панкрат.
– Составляй протокол! У меня полно неотложных дел, а эти мещане имеют наглость занимать мое время всякой чепухой.
Райда и его жена во все глаза смотрели на овощи, разложенные на простыне.
Первой пришла в себя Мария.
– Вот тебе крест! – она осенила себя знамением. – Я не лгу! Это проделка Эвы! Она – ведьма!
Полицмейстер крякнул и посмотрел на Марию, которая с растрепанными волосами и горящими ненавистью глазами сама напоминала кикимору.