Жемчуг северных рек(Рассказы и повесть)
Шрифт:
Отправить, конечно, можно… Но кустарник? Кустарник?
И всё же на душе у Зиновия Васильевича стало теплее. Не сплошным массивом, а выборочно валить луга можно было на Керети и косилкой. Как учит пословица: не до жиру, остаться бы живу. Потом, глядишь, займёмся и выкорчёвкой кустов.
Трава уже на Керети перестаивала. Зиновий Васильевич с лошади попинал её сапогом — ломалась. «Ох, упустили время», — вздохнул он. Правда, когда Зиновий Васильевич спешился и, ведя лошадь под уздцы, свернул от реки наперерез лугам, трава пошла сочная и густая. На берегу её подсушили ветры, гулявшие по-над водой. Зиновий Васильевич опять взгромоздился в седло — идти пешком не давала натёртая до крови нога — и направил лошадь к настильному мостику через безымянный приток Керети. Вот тогда-то он и увидел мелькнувшую в траве обгорелым пнём чёрную голову мальчишки. Зиновий Васильевич пришпорил лошадь, но ехать быстро в высокой траве, спутывавшей ноги кобылы, было невозможно, погоня истаяла, так и не войдя в полную силу. Зиновий Васильевич сразу сообразил, что на Керети появились полежаевские мальчишки, но зачем их принесло в такую даль — никак не мог взять в толк. Малина на вырубках ещё не поспела, о бруснике и говорить нечего, а земляники и даже белых грибов было брать не перебрать и под Полежаевом. Если только заблудились мальцы, тогда зачем бы им шарахаться от всадника с такой прытью. А обгорелый пень, оглядываясь, убегал от него, как ловкач медвежонок.
Выехав из-за речной излуки, затянутой ивняком, Зиновий Васильевич увидел их всех скучившимися у коляски. Обгорелым пнём — узнал Зиновий Васильевич — чернела голова Митьки Микулина, сына полежаевского механизатора Матвея Васильевича, хорошего механизатора, пожалуй, одного из лучших в колхозе. Митька был здесь самый рослый. Хотя нет, не уступал в росте и рыженький приезжий, прославивший себя в Полежаеве как изобретатель и выдумщик. Увидев его, Зиновий Васильевич догадался, что полежаевцы пожаловали на Кереть не за грибами. Да какие грибы! В коляске и Николу с собой привезли за столько-то вёрст. Значит, у них намечено серьёзное предприятие. «Испытание, что ли, проводят какое-то вдали от людей?» — похолодел от догадки Зиновий Васильевич, зная, что беспризорная ребятня может додуматься до чего угодно. А раз с ребятами рыженький изобретатель, они могли смастерить и ракету, и подводную лодку, и чёрт-те знает ещё что, при испытании чего можно утонуть, подорваться, искалечить себя… Зиновий Васильевич вспомнил, как они вчера гуськом юркнули под сельсоветскую лестницу к изобретателю. Вот тебе и бездельники… Нет, эта братия и минуты без дела не усидит. А вот каким делом они заняты, это другой вопрос.
И когда Зиновий Васильевич деланно бодрым голосом поинтересовался, что они делают, и когда несмышлёныш Никола выдал секрет, напряжение не отпустило его. Добывают жемчуг? Из ледяных-то глубин? Это, может быть, не безопасней, чем испытание подводной лодки…
Зиновий Васильевич заметил и зависшие над водой качели, представил, как они укреплялись на суку, и не без горечи усмехнулся. В пионерском лагере вожатая, приведя ребят строем купаться, уже мысленно разгородила водоём на квадраты, дозволенные для заплыва детей и запретные: «Миша, туда не плавай! Ваня, туда не вставай!» А не в строю-то, без пионервожатой-то, они, оказывается, и плывут, куда вздумают, и лезут, куда самой вожатой и не взобраться; от страха глаза выскочат из орбит. Конечно, думал Зиновий Васильевич, детей надо оберегать, но не в таких же масштабах, как сегодня. Он однажды, привернув в пионерский-то лагерь, с огорчением узнал, что, оказывается, есть такая инструкция: ребятам младше четырнадцати лет не разрешается резать хлеб — техника безопасности… До четырнадцати лет нельзя мыть стёкла, поднимать кирпичи.
— Мить, тебе сколько лет? — спросил Зиновий Васильевич у Митьки.
— Пятнадцатый…
Ну вот, а ему третий год доверяют жизнь младшего брата. Как это в инструкции-то не записали, что нянчиться с младшими тоже нельзя? А может, в какой-нибудь и записано, не о каждой председателю колхоза известно, многие до него не доходят, застревая в районных конторах. В роно надо поинтересоваться, наверно, есть и такая…
Зиновий Васильевич много размышлял над тем, как приспособить подрастающую малышню к работе. С одной стороны, у колхоза имелась в рабочей силе большая потребность. С другой — и ребёнку полезно приобрести какой-то трудовой навык, под на качать мускулы, приучить себя к мысли, что ты появился на свет работать — и только работать. А то ведь многие думают, что всё за них сделают мама с папой, а они только будут заботиться о своей душе, повышать свой культурный уровень. Вон как рыженький-то изобретатель огрызнулся, когда догадался, куда склонял ребят в разговоре о жемчуге Зиновий Васильевич: нравоучения, мол, нам читаешь! Может, и нравоучения: правда — она ведь всегда как эталон чистоты, на ней нравы учить и надо. «Нра-в-во-учения», — нарастяжку повторил мысленно Зиновий Васильевич не понравившееся Алику слово, и оно ему не показалось обидным.
А что? Разве то, что тебя учат добру, обидно? Математике учат — не обидно, немецкому языку — не обидно, а нравственности — уже обидно? Ах, Зиновий Васильевич думает о нравственности, а говорит о молоке и мясе? Да, о молоке и мясе.
«Но мы же не ради только молока и мяса живём», — горячился Алик.
«А разве я говорил, что только?»
«Ну в общем-то, к этому утверждению шло…»
«Обидно, если ты меня только так понял…»
Не нашёл Зиновий Васильевич сразу необходимых слов, подрастерялся малость.
«…Для души, хочешь сказать, мало молока и мяса, мало хлеба?..» — спросил он Алика и посмотрел на ребят — они-то на чьей стороне? Они молчали, но Зиновий Васильевич по глазам видел, что понимали: правда за ним.
А самую-то главную правду, которая не вычитывается из книг, а каждому человеку даётся собственной жизнью, но человек, к сожалению, постигает её философскую глубину лишь в зрелом возрасте, а кое-кто уж и на излёте сил, — самую-то главную правду Зиновий Васильевич в запале так и не выложил: душа — она ведь есть только в работе. Нет работы — и души нет. Без работы человек — пустоцвет. Ну и ладно, что не сказал. К такому выводу человек должен прийти сам, без подсказки.
От стычки с Аликом у Зиновия Васильевича даже осталось чувство удовлетворения. Оно родилось не оттого, что Зиновий Васильевич одержал верх — ещё бы не перебороть мальчишку! — а по той, наверно, простой причине, что появилась возможность выговориться, поделиться болью, грызущей всякого человека, который с головой отдаётся делу и недоумевает: а почему другие-то не последовали его примеру? Зиновий Васильевич высказал свою неудовлетворенность ребятам, и ему мнилось, что и их начинил своей тревогой.
Ведь должны же они его понять, раз он понял их. Они же, как и он, жаждут дела. Ведь если б не жаждали, не потащились бы через буреломный лес в затерянную у чёрта на куличках Кереть. И на этот счёт у них была своя собственная инструкция, не ограничивающая ребят ни весом взваленной на плечи ноши, ни возрастом, ни возможной опасностью неумелого обращения с необходимым орудием труда.
Зиновий Васильевич помнил из своего детства, как ребятня, босоногая, мёрзнущая в задрипанных пиджачишках, на лошадях боронила пашню. А ведь бороны металлические, и если зубом угодит по ноге — это не лучше, чем рана от ножа, приобретённая в хлеборезке. Помнил Зиновий Васильевич, как мальчишкой ездил с отцом на конной косилке жать рожь. Отец граблями подгибал к стрекочущим ножам машины волнующуюся от ветра гриву хлебов, а Зинко сидел вершмя на коренной и правил лошадьми. Бывало, изо ржи выскакивал прямо под колёса застигнутый врасплох заяц или вылетала, шумно хлопая тяжёлыми крыльями, тетёрка — и пристяжная с коренной, обезумевше, несли вскачь, норовя тебя сбросить под стрекочущие ножи косилки. Но ведь всё обходилось: вцепишься обеими руками в гриву коня — и никакой силе не отъединить тебя в этот момент от него. Да и отец же рядом — откинул грабли и в три прыжка оказался впереди лошадей, схватил их уже под уздцы и осадил одичалый бег. Лошадей, которые вот так могли понести, не боялись, доверяли им детей, а машины, которая послушна элементарному нажатию кнопки, опасаемся: семнадцати лет не исполнилось — не подходи к трактору, восемнадцати нету — не садись в автомобиле за руль. Страхуемся, а о том не подумаем, что наши дети, оставшиеся без пригляда взрослых, подвергают себя куда более серьёзному риску, чем тот, который настигает их в хлеборезке.
Зиновий Васильевич, признаться, закрывал глаза, когда видел, что кто-то из трактористов взял в поле сына, — пусть учит! Его даже радовало такое самоуправство. Он знал, что именно в эти часы, когда ребёнок занят таким важным делом, у него и растёт душа.
— Ну, так что, мужики? — спросил Зиновий Васильевич у Митьки. — Домой поедем?
— Да поедем, — неопределённо пожал тот плечами.
— Ты вот что, парень, — решил Зиновий Васильевич. — Давай мне из коляски подушку да и сади брата ко мне. Куда ты на своей таратайке попрёшься? Это сюда было ехать легко, а отсюда знаешь как тяжко…
В глазах у Митьки вспыхнула радость. Он торопливо выдернул из коляски подушку и, когда Зиновий Васильевич устроил её впереди седла, подал наверх ликующего Николу.
Никола торжествующе глядел с высоты на всех, кто стоял на земле.
— А я на лосадке поеду, — похвастался он.
Зиновий Васильевич перехватил завистливый Тишкин взгляд.
— Что, Тишка, и тебе охота? — спросил он.
— Охота, — признался Тишка и подошёл к лошади. — Я бы сзади за вас удержался.
Зиновий Васильевич обрадованно засмеялся: