Жена авиатора
Шрифт:
Потому что через два года наступит двадцать пятая годовщина его перелета через Атлантику. Чарльз Линдберг не был глупцом.
Я смотрела на мужа, наклонившегося вперед в кресле. Его руки нервно сжимали колени, в глазах были мольба и нежность, которую я не видела так давно, и я почувствовала себя беспомощной, как всегда в его присутствии. Бывали ночи, когда я мечтала о наших первых полетах, о той близости, уверенности друг в друге. Просыпаясь в своей одинокой постели, я прижимала к груди его подушку. Бывали ночи, когда ярость покинутой женщины поднималась так мощно, что я не могла ни спать, ни думать. Я, как дикарка с всклокоченными волосами, вставала, бродила
Но, увидев его потребность во мне – чудо, мираж, который мог исчезнуть в любую минуту, – я поняла, что у меня нет другого выбора. В конце концов, я была женой авиатора. Я сделала этот выбор раз и навсегда, еще до войны.
– Какой у тебя план? – Я была уверена, что он у него есть.
Его лицо прояснилось. Он улыбнулся и одобрительно сжал мою руку.
– Хорошая девочка. В общем, я подумал, что тебе надо будет просмотреть мои записки и сделать некую обработку. Потом я просмотрю и включу твои замечания, потом ты… и так далее. Есть несколько издателей, которые заинтересованы в публикации, – я прозондировал почву. Я не был вполне уверен, что кого-то это заинтересует после… в общем, при моей репутации в определенных кругах. Ты ведь знаешь этих евреев-издетелей, – он нахмурился и стал вертеть карандаш в своих длинных пальцах, – я теперь понял, что действовал опрометчиво. Я действительно тогда верил в то, что говорил. Но людям свойственно меняться. Я тоже изменился. Правда, не уверен, что публика поверит в то, что я изменился. Но я надеюсь, что книга мне в этом поможет.
На его лбу появились морщины, теперь его путь явно не был таким прямым, как раньше. Он думал только о себе и своей репутации; ему никогда не приходило в голову позаботиться о моей, даже после того, как он увидел вред, нанесенный ей моим эссе.
Но правда состояла в том, что публика не ждала, затаив дыхание, моих объяснений. Я была принята обратно в свои прежние круги, лишь за спиной раздавался шепот, что я послушная игрушка в руках Чарльза в этом «неудачном деле». Кто теперь поверит, что покорная жена может поступать самостоятельно?
Гнев, раздражение, боль. Я была переполнена всем эти последние дни. Подавляя одно горькое чувство, я чувствовала, что его место немедленно занимает другое. Горечь, страх, тревога, иногда радость. Но гнев – это было что-то новое, и он пугал меня. Однако я начала понимать, что он также мог быть и возбуждающим.
Проглотив эту последнюю обиду, я положила тетради на стол.
– Хорошо. Когда тебе нужна моя правка?
– Завтра я должен лететь в Берлин по заданию Пан Ам. Вернусь через месяц.
– Месяц? Тебя не будет целый месяц?
Во мне поднялась волна гнева, и я выругалась про себя, потому что он опять делал это так неожиданно, что заставлял меня скучать по нему.
– Да. У тебя будет достаточно времени, не так ли?
– Надеюсь. Джон сможет возить девочек на уроки фортепиано, и если Лэнд не пойдет этой весной на баскетбол, тогда я не должна буду…
– Энн, – Чарльз взял меня за руку, – перестань. Я не хочу слышать всего этого. Ты должна успеть. Ты всегда успевала.
Я отвела его руку.
– Это не так просто, как ты думаешь. Ты не знаешь, потому что тебя здесь никогда не бывает. Ты уверен, что я должна все сделать, хотя на самом деле просто не понимаешь…
– Я так считаю, потому что ты всегда все успеваешь – это надо воспринимать как комплимент, – сказал он мягко.
И я поняла, что он решил, что уговорил меня.
Но так ли это?
Мне бы хотелось, чтобы так оно и было. Я боялась спугнуть эти чары, редкие мгновения, когда мы оба вращались на одной орбите, по-прежнему разделяли одни и те же взгляды. Я заставила себя поверить, что это так. Я заставила себя выдавить на лице улыбку, когда он покидал домик, а потом открыла первую страницу первой записной книжки.
И начала читать.
О, почему я не знала этого парня, двадцатисемилетнего храбреца, чистого, простого и неиспорченного? Когда я встретила его, он был уже по другую сторону океана, уже знал свое место в учебниках истории.
Каким-то образом Чарльз нашел способ избавиться от наслоений ожиданий и разочарований, которые годы и мир навязывали ему, и снова обрести сердце и голос того юноши, которым был когда-то. Не понимаю, как ему удалось это сделать. Я знала, что никогда бы не смогла снова воскресить прежнюю непосредственность, веру в добро и справедливость. Похищение сына навсегда изменило меня. Наконец-то я поняла, почему у меня возникали такие трудности с написанием моей книги. Потому что я до сих пор не понимала ту молодую девушку, которая с идиотской улыбкой позировала фотографам до «событий 32-го года». Я никогда не могла понять ее, как ни старалась.
Но, описывая самое выдающееся событие своей жизни, Чарльз Линдберг нашел способ вернуться, почти как герой романа Г. Дж. Уэллса.
С поэтичной простотой, больше соответствовавшей тому сельскому парню, которым он был, чем потускневшему божеству, которым стал теперь, Чарльз писал об опасностях, подстерегавших его, когда он готовился к своему историческому полету, о том, как трудно было найти спонсоров, о насмешках знатоков, когда он, простой сельский парень, привез домой величайший приз, какой только мог получить авиатор. Он описывал многочасовые перелеты по стране, которой теперь больше не было – стране коровников, пыльных дорог и малочисленных телефонных столбов, где люди выбегали из домов, чтобы подивиться на странную машину, летящую по воздуху на высоте всего лишь нескольких сотен футов. Он писал о часах, которые провел, изучая подробности этих полетов, о заметках, написанных впопыхах на оборотной стороне карт и квитанций.
А потом и о самом полете – Чарльз создал шедевр приключенческого романа. Читатель следил за действием, затаив дыхание, хотя результат был известен. И приземление, когда оно совершилось, – взрыв радости, а в центре всего – молодой парень, ошеломленный, но все еще столь сосредоточенный на своем полете, что не хотел выходить из самолета и его пришлось чуть не силой извлекать оттуда по распоряжению мэра Парижа.
Талант заставил его закончить повествование на этом месте – за мгновение до того, как он понял, что теперь весь мир ворвался в его кабину. За мгновение до того, как он начал подозревать, что существует наказание для тех, кто осмеливается мечтать так масштабно, летать так высоко.
Я испытала потрясение, прочитав его записки, – потрясение и зависть. Несмотря на то что они были не обработаны и имелись пробелы в повествовании, как раз перед началом полета; у меня появились мысли, как их заполнить.
И мы начали совместную работу, в первый раз за много лет, хотя редко бывали теперь вместе. Когда он уезжал, я читала его замечания к написанному мною тексту, делала на них свои замечания и заполняла пустоты. Когда он возвращался, то брал с собой рукопись, исправленную мною, и работал над ней в пути. Потом он давал мне свой следующий вариант, и так далее; мы писали в тандеме, так же как летали когда-то.