Жена авиатора
Шрифт:
Стоило ли мне говорить о том, какой беспомощной я была в те ночи, когда он первым тянулся ко мне или в те редкие дни, когда он подходил, чтобы просто подержать меня за руку безо всякой причины?
Нет, конечно, я не должна говорить ему это. У детей еще достаточно времени, чтобы узнать, какой он, из первых рук – после войны. У них будет достаточно времени, чтобы оценить, кем он был и кем не был.
– Нет, папа не плакал, – сказала я, крепко прижав Джона к себе, – но он очень горевал. Он любил нашего малыша так же, как любит тебя.
– Ты видела
– Нет, но своего собственного отца я тоже никогда не видела плачущим.
Что было правдой. Разница была в том, что я каким-то образом всегда знала, что мой отец на это способен.
– Я тоже не видел. И я не могу этого себе представить, а ты? Папа, который плачет? – И Джон рассмеялся, покачивая головой, как будто ему только что сказали что-то невероятное. – Папа просто не из того теста!
– Это так, – согласилась я, потом отпустила его с сентиментальным поцелуем.
Джон мужественно стер его след со щеки, послав мне благожелательную улыбку. Потом он подбежал к двери, чтобы отправиться делать домашнее задание, о чем мне никогда не приходилось напоминать ему.
– Проверь, читает ли Лэнд свой учебник, – проговорила я ему вслед.
Лэнду обязательно приходилось об этом напоминать, потому что он больше любил сидеть где-нибудь на ступеньках и играть в солдатики, уничтожая нацистов и японцев при помощи старого куска провода и своего богатого воображения.
– Ладно. Мам, знаешь что?
Джон помедлил, держась за ручку двери.
– Что?
– Не могу дождаться, пока папа вернется домой, чтобы точно выяснить, из какого он теста.
Я облегченно рассмеялась.
– Желаю удачи, дорогой.
Я подождала, пока он закроет за собой дверь, и прошептала, подходя к столу, чтобы начать писать еще одно письмо мужу.
– Когда ты точно поймешь, из какого он теста, дашь мне знать?
Через шесть месяцев после своего отъезда, в сентябре 1944-го, Чарльз вернулся домой.
Мы еще раз переехали на новое место, снова на Восточное побережье, в Коннектикут. Я никогда не чувствовала себя в своей тарелке на Среднем Западе: здесь все было слишком просторным – небо, земля, озера, люди. Мне хотелось быть ближе к дому, к тому миру, в котором я выросла, хотя я и ругала себя за то, что не смогла оценить тот опыт, который мы получили в Детройте.
Но только мы обосновались в новом доме, опять съемном – дети еще оставались в Некст Дей Хилл, а я все обустраивала – мебель, коммунальные удобства, разбирала хаос привезенных вещей, когда получила телеграмму от Чарльза, в которой говорилось, что он вернулся в Штаты, живой и здоровый. Я закружилась по комнате, не в силах сдержать радости. Я не могла дождаться того дня, когда снова засну рядом с ним. Одобрит ли приобретенную мной обстановку в доме, не найдет ли меня изменившейся, постаревшей? Я со всех ног кинулась наводить порядок.
Прошло два дня, и я услышала, как к дому подъехала машина. Я выбежала из столовой с настольной лампой в руках и застыла, глядя, как высокая загорелая фигура идет по подъездной аллее, уверенно и спокойно. И вот он уже в доме. Даже не постучав, он просто вошел, как хозяин, крича:
– Энн, Энн?
И я оказалась в его объятиях. Он поднял меня и закружил, зарывшись лицом в мои волосы. Мне показалось, что я вижу его впервые. Я была поражена, как в день нашей первой встречи, пронзительной ясностью его глаз и застенчивой, мальчишеской улыбкой. Он был таким загорелым, таким красивым! Бронзовый от солнца, стройный, только в уголках глаз стало немного больше морщинок и чуть-чуть поредела шевелюра.
– Как я скучал по тебе, – прошептал он, и мое сердце затрепетало от радости, а глаза наполнились слезами.
– Я выгляжу как пугало. – Почувствовав внезапное смущение, я отвернулась от него.
Захотелось спрятать в ладонях лицо и мой ужасный, ужасный нос. Мне казалось, что от волнения он покраснел, как у клоуна.
– Ты выглядишь потрясающе.
Он требовательно притянул меня к себе, и, хотя никого не было вокруг, я покраснела от гордости и любви.
У нас была одна прекрасная божественная ночь вместе, прежде чем приехали дети.
Сначала они стеснялись его, задавая вежливые вопросы вроде: «Ты очень долго ехал? В поезде было много народа?»
Но потом Лэнд спросил, с надеждой расширив глаза:
– Ты убил какого-нибудь япошку?
И лед был сломан. Чарльз расхохотался и взъерошил кудри Лэнда. Потом он поднял Скотта и подбросил его к потолку – мое сердце окаменело от внезапного воспоминания. Воспоминания о том, как Чарльз так же подбрасывал к потолку маленького Чарли, который всегда вскрикивал: «Ой!»
– Ой! – завизжал Скотт, и если бы я закрыла глаза, то не смогла бы отличить их голоса, один – призрачный, другой – извивающийся, радостная реальность в отеческих руках.
– Чарльз, только будь осторожен…
– Женщина!
Чарльз в притворном гневе округлил глаза, а Джон и Лэнд радостно рассмеялись. Энси с застенчивым видом сунула пальчик в рот и прижалась к моей груди.
– А теперь, парни, пошли на улицу.
Чарльз осторожно опустил Скотта на пол, поднял своими сильными руками Лэнда и Джона и выбежал за дверь, причем оба мальчишки вопили от радости. Выскочив на лужайку, он опрокинулся вместе с ними на траву, и они стали резвиться, как стая молодых волков.
– Он такой большой! – воскликнула Энси. – Папа такой большой!
Я рассмеялась и поцеловала ее в макушку.
– Придется привыкать. Причем всем нам.
Я никогда не видела Чарльза таким – раскованный, любящий отец, шумно играющий с сыновьями. Должно быть, война сильно его изменила.
С удовлетворенной улыбкой и слегка успокоившись после ночи воссоединения, я обходила дом, следя за порядком и останавливаясь время от времени, чтобы выглянуть в окно на мужа и сыновей. Энси тихо играла в углу гостиной со своими куклами. Скотт счастливо гукал в детском манеже, складывая кубики и тут же разрушая построенное.